Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова

из занавесочного тюля и в подражание Румяшкиным батистово-жемчужным манжетам подшитый к рукаву грубого сатинового платья Жижиковой, опал к локтю поднятой руки, и все увидели на ее запястье нарисованные синим часы, с дотошной правильностью копировавшие часики и браслет Жанки Файн. Жирные стрелки указывали начало десятого — то самое время, когда на литре Верка взяла у меня шариковую ручку, обладавшую всем известной способностью хорошо писать на коже.

— Что за рука! — перевела себя Тома. — Какой ужас! Нет, этот клэсс доведет меня до сердечной боулезни! Так они дойдут до татуировок!.. И эта двоечница, по развитию не старше третьего клэсса, собирается на вечер танцев старших клэссов! Стэнд ап, Жижикоува Вера, оубъясни нам, как тебе взбрела в голову уыходка такого низкопробного вкуса?

Жижикова встала, с тем чтобы тут же, по обыкновению, снова повалиться на стул и зареветь, не утирая слез, катившихся на стол, на передник и дальше — по чулкам в горловины мальчиковых, порыжелых, как мои, ботинок.

— Я не виновата! — выкрикивала она. — Я у Файн на физкультуре увидела и нарисовала! Мне тоже часы охота!

— Стэпд ап, Файн Жанна, плиз, покажи нам свои часы.

Жанка поднялась и вытянула руку, непринужденно выпрастывая из-под коричневого бархатного рукава сияющие на браслете часики, окруженные розовой россыпью прыщиков, — она, наверно, не догадывалась, что это вызовет.

— Стыд и срам, — грянула Тома, — поузор, Файн! Вот к чему приводит безудержное хвастовство предметами роускоши, которыми украшают тебя нежные роудители. Ты могла бы соубразить — ведь в клэсс, заниматься шла, не в парижский рестоуран! — Все поняли: это воспиталка кольнула Жанкиных родителей за недавнюю французскую их поездку. Вообще Тома так возмущалась, будто Жанка не часики надела, а воткнула в пышную прическу эгретку с крупным алмазом.

Румяшка рискнула вступиться:

— Но, Тамара Николаевна, часы — разве это так уж страшно? Вещь деловая, посмотреть, который час, и другим сказать…

— А нездоровая зависть и пошлое оубезьянничанье? — пресекла ее медовую струю Тома. — Да после такого происшествия мне нужно бы запретить всему клэссу будущий вечер, а то и попросить Марию Андреевну его оутменить. Во всяком случае, придется уызвать роудителей Жижиковой энд Файн для беседы» Роудителям Файн Жанны я должна оубъяснить весь вред их воуспитания, заражающего клэсс стремлением к буржуазной роускопш… Впрочем, что это я? — прервала себя Тома. — На сегодня назначено роудительское собрание, там я увижу и тех и других и найду случай им внушить…

Верно, как мы забыли? Сегодня вечером — родсобрание, назначенное еще дней десять назад. Многие в 9–I ждали его со страхом, особенно я, вечно трясущаяся за свою дружбу с Инкой: вдруг там порешат, что я ее порчу? Только ожидание танцев могло выбить у нас из памяти родсобрание. Но Тома, вспомнив о нем, словно успокоилась, предвкушая возможность «повоуспитывать» на этот раз взрослых людей. Жанка Файн тем временем давно уже плакала в платок, не позорясь рыданиями, как Верка.

— Оу, я действительно забыла, — продолжала Тома. — С вами ум за разум зайдет, гёлз. Жижикоува, марш в уборную, и пока не отмоешь с руки этот поузор, глаз не казать! Притоун какой-то… оубщежитие ФЗУ, — уже вяло доругивалась воспиталка вслед вываливающейся из каба Верке. — Чего доброго, этой девице еще взбрендится и на вечер явиться с таким рисуночком! Стыдоуба! Вернемся же к вечеру, гёлз. Его уже не оутменишь, он оубъявлен, приглашения кавалерам посланы. И поскольку случай с Файн энд Жижикоувой убеждает меня, что вы совершенно не умеете себя вести, уыслушайте несколько добрых соуветов. На вечере не рекомендую вертеться под носом у бойз, а доустойно стоять, пока не пригласят. Непременно захватить с собой носовые платки, чтобы в случае соплей не утираться рукавами. Во время танца держать между собой и кавалером дистэнс, не прилипать самим и не позволять прилипать к себе, это неприлично. После танца поублагодарить кавалера сдержанным кивком. Вот так, — показала она, утапливая жир подбородка в ярко-зеленом воротнике вязаной кофты. — И чтобы у меня никаких излишеств в оудежде и оубуви, и никаких этих часиков. Даже не все учителя носят часы, а тут, — она выговаривала это слово как «чуч», — в девятом-то клэссе! Юбка ниже коулена, каблучок низкий, ни малейшей крикливости. Одеться со вкусом, с чувством меры, главное — скроумно! — заключила Тома, поправляя на отвороте кофты громадного паука, коленчато растопырившего позолоченные ножищи и как бы бегущего по зеленому шерстяному лугу, на котором ярко желтели голова и брюшко этой брошки, сделанной из янтаря, но казавшейся наполненной мерзким насекомым гноем.

— А когда начало вечера? — подняв руку, несмело спросила моя Инка.

— Роувно в семь, — ответила Тома, — как любое мероуприятие, после конца уроков второй смены. Как и сегодняшнее роудигельское собрание, — не преминула напомнить она. — Вечер назначен на третьем этаже, в коридоре. Туда будет производиться транслэйшн ов мьюзик из школьной радиорубки. Только не воубражайте, гёлз, что вечер затянется, как в мужских школах, чуть не до одиннадцати! — Тома произнесла это со страхом. — Двух часов танцульки вам за глаза энд за уши! В девять Мария Андреевна приказала закрыть вечер.

9-I запереглядывался разочарованно. Только до девяти! Стоило столько ждать, так заблаговременно обдумывать платья, выклянчивать у матерей всякие мелочи! Нет, они решительно не считали нас за взрослых, при этом поминутно тыча в нос нашей великовозрастностью.

На возвышение к Томе поднялась Пожар. Она почти уже не хромала, — должно быть, Орлянкин бинт сделал свое дело.

— Позвольте несколько слов, Тамара Николаевна, — говорила Поджарочка на ходу, — я хочу сказать… о Плешковой Нике.

— Кто о чем, а вшивый о бане, — шепнула мне Галка Повторёнок, единственная, кроме Орлянки, не поднявшая руки по поводу вечера. Шепнула, как окажется через три дня, пророчески, словно все предвидела.

— Плиз, Пожароува.

— Уже очень давно, — Пожар равноправно встала рядом с Томой, — я прошу Плешкову написать для стенгазеты передовую статью к Восьмому марта, а она, представьте, ка-те-го-ри-чес-ки от-ка-зы-ва-ет-ся.

— Сказала — не могу! — пробубнила я мрачно.

— Вот, вы сами слышали, — горько бросила Пожар.

— Это ложь, Плешкоува, — начала Тома, — все знают, что ты отлично пишешь и свои поэмз, и проузу. Тебе давно пора доука-зать, что ты споусобна не на одни пошлые песенки и поздравления одноклэссниц с днем роуждения, но и на настоящее, общественно нужное произведение.

— Я еще не писала передовиц. У меня не получится.

— Брось// ты же такая// одаренная, — пришлепнула меня тремя бронзовыми шарами Дзотик.

— Правда, что тебе стоит? — плеснула медком Румяшка. — Напиши, дружочек. У тебя что ни стишок— прелесть, что уж говорить о прозе, — подстелила она пуху. — Напиши просто, по-человечески…

Хорошо им было отвешивать мне