Империя Вечности - Энтони О'Нил

И все-таки кончилось тем, что Уилкинсон так и не дал согласия («Мальчик неисправимо независим»), а вскоре продолжил поездку, отправившись во Флоренцию и Геную.

Насколько понял шотландец, Джелл и думать забыл об этом молодом человеке, занявшись поиском новых рекрутов («найти бы другого мальчика, совершающего великое путешествие, хотя бы и не такого смышленого»), но тут, нежданно-негаданно, Уилкинсон сам нашел его знойным июнем тысяча восемьсот двадцать первого года. То лето Джелл проводил в Неаполе.

«Мальчик только что посетил Везувий и пожелал показать мне свой зонтик, чудесно перелинявший под воздействием вулканических испарений [на этом месте Ринд возликовал, точно встретил старого приятеля]. Он расписывал мне свой восторг по поводу цвета, на что я резонно заметил, дескать, в Египте куда больше красок и сказочных оттенков, а затем посоветовал задуматься, что же на самом деле привело его ко мне. Несомненно, желание быть переубежденным.

„Бренность, мальчик мой!“ — воскликнул я, указав на дымящийся вулкан. В любую минуту проклятая гора могла бы взорваться и погрести нас под потоками лавы. То же самое провозгласили ему помпейские руины. Мальчику следовало бы пользоваться своей юностью, наполняя жизнь чудесами, покуда какая-нибудь катастрофа не обратила его в горстку праха или же возраст — в жалкого дряхлого калеку вроде меня».

Записи последующих дней рассказывали о том, как Джелл, хромая, водил юного Уилкинсона по развалинам, как мало-помалу забирал над ним определенную власть и в Ноле, на месте кончины Августа Цезаря, искусно сплетал сеть из теней великих древних.

«Имеет ли он понятие, спросил я, чем Августа Цезаря так завораживал Египет? А Македонского? А Бонапарта? И сам ответил: величайшей загадкой в мире».

В конце концов Джелл потратил целый месяц на то, чтобы сделать Уилкинсона своим учеником, и весь остаток лета — чтобы наставить его в истории чертога и Египта вообще, изложить новейшие исследования в области расшифровки иероглифов и к тому же, прибегнув к помощи местного падре, преподать основы арабского языка. Каждый шаг Гарднера на пути к цели удостаивался отдельной записи, словно продвижения корабля по заранее намеченному маршруту — в вахтенном журнале.

В разгаре осени восемьсот двадцать первого года Уилкинсон покинул Неаполь и в ноябре прибыл в Александрию.

Из Египта он не отлучался вплоть до лета тысяча восемьсот тридцать третьего года.

Первые из множества писем, собранные в отдельную папку, описывали его благополучный приезд; путь в Каир; неловкие попытки ассимиляции; встречи с Генри Солтом, Османом Эффенди и недоверчивым пашой Мохаммедом Али, а кроме того, содержали бесчисленные заметки социального, политического и просто случайного характера.

«Здешние улицы, кишащие людьми и ослами, — писал юный Уилкинсон знакомым почерком, — настолько узки, что навьюченному верблюду почти не протиснуться».

Но стоило путешественнику отплыть по Нилу, как, по мере углубления в пустыню, письма стали все более редки, запутанны и время от времени — попросту неразборчивы:

«Каждый готов яростно поносить положение женщин [-- --], но мне вспоминаются пьяные зверства англичан, сочетавших насилие с жестокостью [-- -- --]».

Потом наступило время долгих периодов молчания, когда Джелл не находил себе места, опасаясь за здоровье ученика, после чего получал очередную формальную отписку, которая лишь усиливала его разочарование.

«Я был повсюду и нигде. Видел все и ничего не видел. Истощен и в то же время полон сил».

В тысяча восемьсот двадцать восьмом году, опасаясь, что ученик совершил некое открытие, которое нельзя доверять почтовой бумаге, Джелл отослал в Египет обеспокоенное письмо.

«Минуло уже несколько лет, и Цезарь подумывает: не пора ли его эмиссару вернуться в Рим?»

Но Уилкинсон оставлял подобные мольбы без внимания, ссылаясь на то, что ему предстоит еще многое сделать, а взамен весьма скупо делился подробностями своих исследований, ни словом не упоминая чертога.

«От Нила в Вост. пустыню уходит несколько дорог: Мугайаг, эль-Дебба, эль-Мерк, Сиккат эль-Хомар и Вади эль-Гуш. Я прошел одну-две из них, не больше…»

Теперь его послания по обычаю предваряло странное обращение: «О император, великий король среди королей, могущественнейший среди фараонов…»

Адресат поначалу считал сей изысканный оборот неуклюжим знаком привязанности, однако со временем заподозрил неладное.

«Я все думаю об этом Уилкинсоне, — писал он Гамильтону в тысяча восемьсот тридцатом году. — Ему прекрасно известно мое аристократическое происхождение, но с какой стати он продолжает обращаться ко мне, словно к монаршей особе? Что это — тонкий намек на Августа? Или же дело куда серьезнее? Может быть, он прознал о наших связях? О заинтересованности высших кругов? И если Уилкинсон не желает отчитываться передо мной, то перед кем он отчитывается? Что сделалось с мальчиком в Египте? Почему он ведет себя, точно враг империи?»

Джелл так и не получил внятных ответов. Наконец-то отплыв из Египта, Уилкинсон возвратился в Лондон через Геную, явно избегая встречи с наставником в Неаполе. Три года спустя сэр Уильям Джелл там и скончался. Так и не увидев своего ученика после пятнадцати лет ожидания, так и не разгадав секретов чертога вечности.

Уложив последнее письмо в открытую усыпальницу-папку, Ринд испытал глубокую горечь и искреннее сочувствие к этому человеку.

Что же касается заметок Гамильтона, к изучению которых шотландец приступил на следующий день своего пребывания в Болтон-роу, то их отличал лаконичный и прозаический стиль, полный самых разных инициалов и сокращений, — сэр Гарднер, к примеру, обозначался как «Г. У.», а после и вовсе — «У.», — но в целом они представляли собой куда более тонкий разбор перемещений юного Уилкинсона, нежели письма Джелла.

Исходной их точкой стало возвращение археолога из Египта.

«Г. У. прибыв, в Фолкстон. Большой багаж. Ночевка в гостинице „Краб и лобстер“.

Лондон. Снял жилье в „Ориентал-клаб“, долгая прогулка по Гайд-парку.

Визит — Роберт Хей. Обед — жаркое из дичи, Леден-холл-ст.

Кофе, газеты, „Салон сигар“, пляж.

Воскресная служба в соб. Св. Павла, глазел на потолок.

Скачки в Эскоте, нюхал розы.

Примерка у портного, Уордор-ст.

Стрижка и бритье».

Если ранние записи, казалось, велись несколькими разными людьми, то вскорости львиная доля слежки очевидно легла на плечи самого Гамильтона.

«Встреча с У. Г. в „Ориентал-клаб“, представился как през. Кор. геогр. общ-ва, предложил свою помощь, познакомил с издателями».

Похоже, Гамильтон намеревался исподволь войти в доверие к археологу, стать ему, насколько это возможно, полезным, показать себя самым что ни на есть приятным, непритязательным и достойным доверия человеком — из тех, перед кем даже очень разборчивый джентльмен не преминет раскрыть и самые большие секреты, поэтому ни разу не заговаривал о Египте — по крайней мере первое время.