Дивная книга истин - Сара Уинман

Горняки, по их последующим рассказам, далеко не сразу поняли, кто затянул ту песню. Одни сперва подумали на Сэмми Дрэя, другие на Томми Раффа, да только эти парни были не ахти какими певцами, а доносившийся из тьмы голос поражал своей силой и благозвучностью. И тогда все подумали, что этот голос не мог принадлежать кому-то из своих. Они, разумеется, ошибались, поскольку голос принадлежал Джеку, хорошо им всем известному. Он пел старинный гимн:

Джимми начал подпевать, затем присоединились другие, и вскоре уже сотня голосов звучала в унисон, сливаясь с ритмичным громом волн, – и в тоннелях сам собой уплотнялся грунт, а рабочие на поверхности потом уверяли, что чудесное пение донеслось и до них и что даже шахтные подъемники перестали грохотать в эти минуты. А голоса все ширились и набирали силу, пока не заполнили собой все двенадцать миль подземных выработок, и этого оказалось достаточно, чтобы удержать от разрушения уже начавшие проседать крепи. Некоторые плакали во тьме, ощутив прикосновение Божественной благодати. А когда умолк последний голос, донные волны исполнили финальное крещендо, уподобившись грому кимвалов. И тут из тьмы явился свет, и в один миг все страхи горняков растворились в спокойном осознании того, что их молитва была услышана.

То были времена, когда рождались легенды и давались имена, закончила свой рассказ старая Дивния. Джек-Певун – так его стали именовать с того самого дня. Джек-Певун. Ибо песни тогда еще жили в его душе.

Сайда оказалась «прямо объедением», как и обещал Нед Блэйни. Мира подала ее на стол запеченной с шафраном и ранней зеленью. Попировали на славу, ничего не скажешь. После ужина Дрейк уселся перед домом, привалившись спиной к стене и глядя на двух женщин – молодую, но рано повзрослевшую душой, и старуху, в душе так и оставшуюся юной, – которые покачивались в креслах на солнышке. Эти движения вперед-назад и ритмичный скрип дерева напомнили ему метроном, отсчитывающий минуты до захода солнца; а между тем по небу уже расплывалась темная синева, в воздухе сгущался аромат лаванды и фиалок и летучие мыши покидали свои укрытия, мелькая на фоне пока еще бледной луны.

Когда-нибудь люди доберутся и туда, сказал Дрейк, глядя ввысь.

Зачем? – спросила Дивния.

Как это зачем? Чтобы исследовать, конечно.

Для начала им надо исследовать вот это, сказала она, указывая пальцем на его грудь. А луна всегда прекрасно обходилась и без нас.

С этими словами она вынула из кармана бутылочку тернового джина, прошлой ночью опустошенную, но теперь снова полную по самое горлышко.

Некоторые вещи лучше оставлять нетронутыми, продолжила она. В мире все гармонично и взаимосвязано, как приливы и отливы.

Извини, я тебя расстроил, сказал Дрейк.

Пустяки.

И все же прогресс не остановить.

Ну, это еще как сказать.

Разве ты сама не хотела бы там побывать?

На луне? – уточнила она, глотнув из бутылки. Я там уже была.

Дрейк открыл рот, но она подняла палец, призывая его к молчанию. Несколько минут они сидели в тишине, которую нарушало только урчание сытых желудков да хлопки крыльев пролетающих над долиной птиц.

Дело вот в чем, вновь заговорила Дивния. Я не люблю прогресс, потому что рано или поздно он приводит к войнам. На своем веку я видела, как многие вещи, когда-то считавшиеся важными и ценными, постепенно теряли свою значимость, а с этим трудно смириться, особенно под конец жизни. Традиции сходят на нет, и это меня огорчает. Так пусть хотя бы луна остается прежней.

И она отсалютовала бутылкой сияющему в небе диску.

Расскажи, какой ты была в юности, Дивния? – попросила Мира.

В юности мне все было до лампочки.

Разве тогда уже были лампочки? – удивился Дрейк.

Это я образно сказала. Да что с тобой нынче? – проворчала Дивния.

Наверно, ты была очень красивой, сказала Мира.

Нет, красавицей я не была никогда. Но мужчины находили меня привлекательной. Или, как теперь говорят, сексуальной.

Дрейк отвел глаза.

Опять засмущался, вполголоса заметила Дивния.

У тебя сохранились какие-нибудь фотографии? – спросила Мира.

Ни единой. Хотя мне бы хотелось иметь свое детское фото. Тогда вы могли бы, глядя на снимок и на меня, сказать, осталось ли в этом лице что-то от прежней Дивнии.

Какого цвета были твои волосы?

Темно-каштановые, как у моей мамы.

Ты была высокой?

Среднего роста.

Как ты думаешь, что было твоей самой лучшей чертой?

Моя надежда на лучшее, сказала Дивния.

Мира рассмеялась.

А твой первый поцелуй?

На маяке, с кем-то безымянным, ответил за нее Дрейк.

Сколько тебе тогда было?

Семнадцать, сказала Дивния.

Семнадцать… – вздохнула Мира. А кто был следующим?

Потом был Джимми, снова вмешался Дрейк. А за ним Джек.

Три возлюбленных, подвела итог Мира.

Полагаю, в моем сердце нашлось бы место и для четвертого, сказала Дивния.

Расскажи историю Джека, попросила Мира. Хочется знать о нем побольше.

История Джека неотделима от истории Джимми, сказала Дивния.

Тогда начни с Джимми, предложил Дрейк.

Дивния заупрямилась, но вдвоем они ее уговорили.

Так и быть, но я должна настроиться. Я вижу прошлое как сквозь пелену, и надо каждый раз прилагать усилие, чтобы она рассеялась.

Она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. И вновь появилось это удивительное ощущение: словно кто-то берет ее за руку и ведет по длинному пустому коридору со множеством запертых дверей по обе стороны. Воздух тяжелый и затхлый, на всем лежит толстый слой пыли. Она поочередно пробует открыть каждую из дверей, но ничего не получается; и вот перед ней последняя дверь справа, замызганная, с остатками облупившейся синей краски. Ключ с трудом, но все же поворачивается в замке. И, отворив дверь, она видит саму себя – какой она была в молодости, – и у нее перехватывает дыхание от этого зрелища.

Неужели это ты? – шепчет старая Дивния.

Неужели это я? – говорит молодая.