Философы Древней Греции - Роберт С. Брамбо

В поэзии и этике так же, как в политической теории, свобода человека делает возможным появление новых вещей – нового вида искусства, новой конституции, нового представления о духовном благородстве человека. Конечная «причина» в этих областях господствует меньше, чем в остальной природе, как ее представлял себе Аристотель, и допускает более чем одно направление, более чем одну форму своего выражения.

Произведения изящных искусств, законы и сам характер человека не являются природными в том строгом смысле этого слова, в котором оно применяется ко всему остальному миру от астрономии до химии. Однако то, что искусственные вещи реальны, придает и им тоже ту четырехмерность, которая понимается и объясняется с помощью «причин».

В 30-х годах XX века в Чикагском университете было сделано открытие, что история литературной критики может быть понята как постоянный перенос центра внимания с одной из четырех «причин» на другую при отсутствии сбалансированной точки зрения, при которой в центре было бы то произведение искусства, которое анализируется.

Критик может, например, сосредоточить свое внимание на выразительности, то есть на авторе как действенной «причине»; на стиле, то есть среде – носителе материальной «причины»; на идее, то есть на истине или сообщении как невоплощенной формальной «причине» (это платоновское представление о них) или на воздействии на аудиторию, то есть риторическом сведении художественного произведения к отдаленной конечной «причине». Объединяет все эти четыре аспекта само произведение.

Это имеет достаточно большое сходство со способностью природной субстанции фокусировать на себе и объединять четыре измерения причинности, каждую из которых другие критические теории анализируют отдельно от остальных. И художественное произведение настолько является существующим, что, как и в природе, конечная «причина» – истинное эстетическое удовольствие – кажется, встроена в само произведение и не зависит от случайной реакции аудитории39.

Этот подход к искусству прекрасен, если не забывать о двух вещах. Во-первых, у произведения есть значимые «причины» вне его. Во-вторых, метод, предлагаемый в «Поэтике», – критический, а не творческий. Равновесие четырех «причин» возникает после того, как творческая энергия, пластичная среда и фиксированная формальная структура откорректировали положения относительно друг друга и наконец достигли устойчивого состояния, при котором хорошо уживаются вместе. Может быть, эта «аристотелевская» тенденция в современных критических дискуссиях иногда заходит слишком далеко. Возможно, равновесие «причин» возникает при завершении любого произведения, но, как это равновесие создается, не говорят ни сам Аристотель, ни его последователи40. Впрочем, Аристотель не обещал сказать это, и его великое доказательство также не требовало от него это говорить. А вот положение Аристотеля о том, что художественное произведение достаточно похоже на субстанцию, чтобы иметь те же измерения причинности, верно: это подтверждают современные работы.

Этика – это изучение человеческой индивидуальности. Предмет исследования у нее тот же, что у политики, но центр внимания другой. В этике Аристотель исследует природу человеческого «я» и его развитие. Опираясь на открытия Сократа и Платона, он посвящает десять книг «Никомаховой этики» вопросам реализации человеком своих возможностей. В каждой книге к уже рассмотренным уровням самореализации добавляется еще один новый, и возможности человеческого «я» расширяются. Начиная с ядра «я» – субъективной чувствительности – мы развиваем наши человеческие силы и в конце концов доводим их до уровня родства человеческого «я» с космическим разумом – первичным двигателем. «Этика» – одна из немногих книг в своей области, в которых автор дает читателю советы по самосовершенствованию и сообщает некоторые технические приемы самооценки. Наше британско-американское представление о джентльмене выросло в основном из первой половины «Никомаховой этики».

Этика исследует человеческое «я». Деятельность человека находится где-то посередине между свойственным природе повторением типичных индивидов и непредсказуемыми процессами, породившими чудовищ у Эмпедокла. Это объясняется тем, что сам человек занимает в Аристотелевой Вселенной совершенно уникальное место. Если бы люди были звездами, у них не было бы ни проблем, ни решений: они вели бы себя одним и тем же предсказуемым образом, двигаясь виток за витком по круговой орбите, где нет точки покоя – места, которое было бы предназначено им природой и в котором они могли бы остановиться. Если бы люди были элементарными частицами, они бы сталкивались между собой и отскакивали друг от друга случайным образом под влиянием постоянной слепой жажды двигаться самым коротким путем к своему «положенному месту» в центре мира. Но человек – это сложная равновесная система из нескольких уровней инстинкта, привычки и ума; он имеет смутное интуитивное представление о том, в каком направлении находится его природная конечная «причина», но в его психику не встроен, как у муравьев и пчел, заранее заданный единственный путь к ней41. «Этика», в которой Аристотель прослеживает становление человеческого «я» до полной зрелости, еще раз показывает, что для раскрытия возможностей человека имеют значение все четыре «причины». Аристотель пытается с помощью аккуратного анализа и большого количества разграничений показать, как из накопленных привычек и стремления выйти за пространственно-временные рамки одной жизни может возникнуть личность42. Он начинает показом того, как повседневный язык с помощью похвалы или порицания обусловливает социальное поведение каждого человека, а кончает свой анализ рассмотрением того, как полностью раскрываются возможности человека, если он смотрит на мир под теоретическим углом зрения43.

Этапы имеют сложную структуру, и это заставляет Аристотеля для рассмотрения подробностей делать большие отступления от главной темы, что мешает видеть основную конструкцию его мысли. Кроме того, он нередко приводит слишком частные примеры для иллюстрации интуитивного открытия, которое можно сформулировать более обобщенно (например, когда иллюстрирует перечислением конкретных случаев свое знаменитое определение морального совершенства: наивысшее благородство в том, чтобы всегда быть посередине между крайностями вожделения или страсти). Но к началу третьей книги «Никомаховой этики» становится очевидной позиция самого Аристотеля. Даже наш обычный язык показывает, что мы восхищаемся «тем, что благородно», то есть конечной «причиной», не совпадающей ни с простым одобрением общества, ни с личным комфортом, но становимся мы тем, чем делают нас привычки, которые формируются внутри определенной культуры44.

Интерес наших современников к этике, политике и теории поэзии Аристотеля возник, я полагаю, оттого, что в результате внимательного наблюдения за фактами Аристотель признал: его четыре «причины» не диктуют вещам неизменное повторение типа в тех случаях, когда в предмете изучения присутствуют свобода и изобретательность. Без философского тезиса о четырех «причинах» труды Аристотеля в области практической науки и эстетики казались бы нам безнадежно устаревшими. Соблазнительно думать, что в определенном контексте этот тезис может оказаться верным, хотя сам Аристотель неправомерно применил его в астрономии, зоологии и остальной философии природы45.