Мюзик-холл на Гроув-Лейн - Шарлотта Брандиш

ритма у неё было безупречное! И прибавьте к этому шик! – комик проиллюстрировал слова жестом, каким итальянские лавочники хвалят свои товары. – О, Люсиль точно знала, как преподнести себя публике. И какой темперамент! – от восхищения он зажмурился и покачал головой. – Однажды на сцене с ней произошёл казус… – Арчи в притворном смущении опустил заблестевшие от воспоминаний глаза. – Весьма пикантного характера, – в тоне его послышалась вожделеющая хрипотца. – Платье, которое было на ней, вдруг превратилось в ворох шелковых лент, и она предстала перед публикой практически в костюме Евы. Что там началось! – он закатил глаза. – Люсиль не могла успокоиться весь день. Скандал следовал за скандалом, театр трясло, как во время землетрясения. Никому мало не показалось. Женщина дьявольского темперамента, иначе и не скажешь! – заключил он с мечтательным одобрением.

Оливия эту историю выслушала с большим интересом, впрочем, внешне никак его не обнаруживая.

– Любопытно, а она успела подружиться с кем-нибудь из артистов? Или, может быть, она водила знакомство с кем-то из труппы? Ведь кто-то же порекомендовал её Филиппу? – с невинным выражением на лице Оливия зачерпнула ложечкой десерт. – Мне показалось, что девушки не слишком-то были к ней расположены.

– Не слишком расположены? – Арчи утробно расхохотался, как смеются полные и очень нетрезвые люди, и расплескал немного бренди на скатерть. – Да они все были готовы её голыми руками задушить! Что-то там у них постоянно происходило – то Злючка бьётся в припадке, то Куколка кричит: «Я с ней на одну сцену больше не выйду!» Даже Греночка, это я про Марджи, и та на Люсиль волком смотрела, и всё из-за Эдди. Эх, юные сердца! И я ведь двадцать лет назад был таким же пылким, таким же безрассудным… А теперь спокоен ум и страсти все растрачены, – мечтательно процитировал классика Арчи, допил бренди и сделал официанту знак принести ещё.

Мягкий рассеянный свет настольных ламп, стоявших на столиках, льстил лицам присутствующих, но даже в милосердном полумраке бросалось в глаза, что от пылкости Арчи отделяет несколько больше, чем два десятка лет. А вот безрассудство его не покинуло – Оливии стоило больших усилий убедить его не заказывать вторую бутылку шампанского.

Когда прибыло такси, ей пришлось одной рукой удерживать охапку роз, а другой направлять Арчи, вдруг ставшего неповоротливым и грузным. Галантным кавалером он тем не менее быть не перестал – в такси вёл себя прилично и только горько сетовал, что бренди теперь совсем не такой, как раньше, и просил не обижаться, что он не ухаживает за ней как полагается, что бы это не значило.

В общем-то, подобному развитию событий Оливия вовсе не удивилась, особенно когда вспомнила гобелен на стене его гримёрки, изображавший козлоногого сатира с лошадиным хвостом. Руками, покрытыми шерстью, сатир держал свирель, пах его прикрывали кожаные мехи с вином, а к ногам прильнула полунагая вакханка с лицом, утомлённым излишествами.

Глава тринадцатая, в которой инспектор Тревишем сообщает Оливии весьма ценные сведения

На дневном представлении в понедельник и публика, большей частью состоявшая из контрамарочников, и артисты, засидевшиеся накануне допоздна, демонстрировали то, что древние греки называли ἀπάθεια, или апатией.

Привычную бодрость духа сохранили только Рафаил Смит и Мамаша Бенни, предпочитавшие вместо горячительных напитков крепкий чай с молоком.

Остальные же чуть не до самого утра поднимали бокалы, строили грандиозные планы будущих турне (кто-то даже упомянул Нью-Йорк), вслух мечтали о том, как их имена будут сверкать на афишах, а про себя лелеяли надежду на популярность, любовь зрителей и солидные гонорары.

Как это часто бывало по понедельникам, публика в зале подобралась тяжёлая. Арчи впервые за много лет отхватил «холодный лимон», и номер отыграл с упрямой злостью, которая никак не вязалась с его обычным добродушием. После ухода за кулисы он долго стоял там, в полумраке, опершись на резной сундук иллюзиониста, и мрачно курил, бранясь, как портовый рабочий. Вопреки обыкновению Лавиния проявила всю чёрствость, на которую была способна, и утешать его не бросилась. К Оливии она тоже отнеслась прохладно, хотя и не произнесла в её адрес ни одного гневного слова – только пристально смотрела и улыбалась так, что мурашки по спине бежали.

Оливия, изо всех сил старавшаяся расшевелить вялую публику, тоже потерпела поражение. В моменты, когда она не смотрела на сцену, ей казалось, что они с Рафаилом выступают в пустом зале, где нет ни единой живой души. Она впервые столкнулась с тем, что театральные артисты называют между собой «ледяной пещерой» и, побывав в ней, ощутила, как её буквальным образом оставили последние силы. Без вовлечённости зрителей, без тончайшей незримой связи, возникающей между публикой и артистами, сцена превращалась в гигантскую воронку, втягивающую в себя энергию своих служителей.

– Всё равно что выступать в морге, – пробурчал иллюзионист, когда занавес опустился, и в сердцах кинул цилиндр куда-то за кулисы. – Сегодня репетиции не будет. Подготовишь реквизит к вечернему выходу и можешь идти на все четыре…

– Мисс Адамсон пррросят к телефону! Оччень срроччно! – звонко выкрикнул пробегавший мимо мальчишка и вручил Оливии цилиндр, прилетевший ему прямо в руки секундой раньше.

Оливия отряхнула головной убор, молча передала иллюзионисту и отправилась в бутафорскую, где стоял телефонный аппарат для общего пользования.

Когда она впервые попала сюда, то испытала ни с чем не сравнимый детский восторг первооткрывателя, и от частых посещений бутафорской чувство это ничуть не притупилось. Здесь всё казалось притягательным и таинственным – и ряд безглазых и безносых голов, увенчанных разноцветными париками, и железные доспехи, нанизанные на распорки таким образом, что они напоминали застывших в движении рыцарей, под чьими забралами, казалось, поблёскивают внимательные глаза.

На полках стояли жестяные, крашенные под золото и серебро вазы с фруктами из папье-маше, пыльные чучела птиц и скульптуры, отлитые из гипса. В коробках, громоздившихся на полу, были свалены веера, детали костюмов, чернильницы, фальшивые газеты, графины, покрытые изнутри тёмной, винного цвета краской. Везде и всюду, на всех поверхностях, лежали картонные мечи и трезубцы, лавровые венки и щиты, императорские короны и фальшивые золочёные цепи. Вразнобой стояли столики, стулья и прочие предметы мебели различных эпох – что-то, как, например, чиппендейловское кресло, изумляло искусной работой и наводило на мысли о подлинности, но основная часть после пристального изучения представала тем, чем и являлась – подделкой, которая могла обмануть лишь на том расстоянии, что отделяет сцену от публики.

Зимний неяркий свет попадал сюда из полукруглого окна, устроенного почти что под самым потолком. Одна из стеклянных створок была распахнута, и через неё в бутафорскую, прямо