Ода радости - Валерия Ефимовна Пустовая

Пусть вещи и вашего дома наполняются доброй памятью.

7 января 2018

Школа радости

Поехала за дубликатом свидетельства о рождении – и будто бонусом выдали дубликаты детства: невразумительный ЗАГС райсовета на старой советской копии документа определился как Чертановский, куда передали мой запрос, но это же мимо него я десять лет ходила в школу. Тогда казалось, школа далеко: другие, со второго класса набранные дети приходили готовыми группками домашних заданий, а я долго ехала на единственном еще автобусе, который связывал цивилизацию с нашим еще новым и очень тихим, посреди заброшенных колхозных полей, районом. Школа тоже выросла на развалах советских угодий – открылась на базе интерната, и мама потом сказала: не ищи, придет информация, – про школу для ребенка когда-нибудь, потому что сама объявление о наборе увидела случайно в газете. Школа была хорошая, спец, и во многом благодаря ей я смогла без курсов и репетиторов поступить на бесплатное отделение журфака МГУ: в старших классах у нас был сильный английский и правила русского помню до сих пор из школьных уроков строжайшей Т. В. Бибиковой, умевшей сочинять диктанты сплошь из закавык. Школа хорошая, но мы не любили ее: в отличие от журфака для меня потом, она не была для нас местом, где хорошо, где дорогие нам люди, где хочется дольше побыть. И все же – десять лет жизни, и я узнаю узкие, односторонние варшавские дороги к школе, по которым поспевает за мной на деликатном отдалении моя бабушка в розовом плаще-разлетайке, и короткий переход, где покупаю журнал Cool, из которого только я и черпаю впечатления, как думаю тогда, настоящей молодежной жизни, и бульвар, где гуляю с первым своим молодым человеком – умником из параллельного, попросившим у меня телефон в день, когда мы вдвоем заняли первое место на школьной олимпиаде. И через глубокие снега от школьного КПП, который приснился мне однажды, я будто вижу – не вырубили ли в наше время густой яблоневый сад, где меж кривых яблонь я плелась в лыжах с веревочным каким-то, сползавшим креплением, – что на лыжах можно катиться, а не брести, переваливаясь, через снег, катиться, расставив руки в желтой куртке нараспашку – такой же, как у твоей на тот момент лучшей подруги, у которой на желтой куртке за спиной веревочный рюкзак с вашей первой – и единственной – общей статьей про чайные клубы Москвы, – это я узнаю позже, на журфаке.

В ЗАГСе за мной к окошечку рвется женщина, диктующая имя моего мужа: «Алимов… Алимова…», я ловлю чудо на слове и решаю спуститься дальше, через Черноморский бульвар, за школу, к низкому и на спуске стоящему зданию моей музыкалки. «Анжела? – переспрашивает дежурная, когда я сообщаю ФИО моей учительницы по фортепиано. – Работает. Но она с двух». Дежурная проникается светом памяти, исходящим, я чувствую, от меня во все в округе ящики для писем. И предлагает оставить записку с телефоном.

Я возвращаюсь домой с предвкушением, как по звонку женщины, которая с тех пор, уверена, не изменилась и все та же убедительно крашенная грозненская блондинка, замужем за военным, скучающая немного, что у нее нет дочери и некому передать искусство убедительно краситься и тонко подщипать бровь, она угощает нас овощами и фруктами, когда совсем голодно, и рассказывает сыну, что у нее учится девочка с точеным носиком, и деликатно спрашивает девочку, увидев у нее дешевый переливчатый медальон на длинной цепочке: «Ты, Лера, что украшаешь – грудку или животик?» – как по звонку ее меня перебросит на двадцать лет назад, когда она красива, я старательна, мама жива.

Точеный носик с тех пор принял необратимо южные очертания. Вечером раздался звонок на городской, я кинулась: дежурная извинялась, что ввела в заблуждение. Их Анжела работает в школе два года, и у нее не может быть выросшей ученицы с грудничком и слезливой нежностью к школе в глазах.

Пока я волокусь поперек своего обычного хода к школе, на меня сияет невиданный зеленый забор, будто остов Изумрудного города, желающий приукрасить серые кубы школьных зданий и спрессованной моей памяти о себе тогдашней.

Однажды мы с мамой нашли мои письма бабушке и хохотали до слез над рефреном, прошедшим красной ныдью через всю стопку: «очень много задают…», «надо столько сделать, много задают…», «учусь, задают много…» Я рыдала над убогим этим следком детства, которого как будто и не было, – как потом как будто не будет юности: только после защиты диссертации я обещаю себе никогда больше не жертвовать желанным ради должного.

Большая перемена.

Потому что, когда ранее на психотренинге меня попросили сформулировать мой принцип жизни, я смогла: «никогда не жертвовать вечным для временного». Один мальчик в ответ на мою максиму прыснул: он понял так, что никогда не откладывать учебу ради секса.

Потому что, когда меня звали играть во двор, бабушка, с которой мы как раз возвращались с базара, неизменно отвечала: «У нас дела».

Дела-дела, пока не родила, и в качестве суперзанятой и всем должной мамаши не выехала по месту учебы, в метро запикапив двух студентов, чтоб коляску через переход пронесли.

И вот качу ее теперь под птичьим весенним звоном, по улицам с южными, теплыми, сладкими именами: Фруктовая, Черноморский, Ялтинская, Артековская – на последней школа, – качу и недоумеваю: что же радует меня так? Не возвращение же на этот недолгий, между невысоких советских домов, путь из школы, не встреча с детством, не к прошлому нежность.

Нет, радует то, что девочка, боявшаяся жизни, решила учиться жизнь полюбить. А хорошо учиться – это единственное, что она умеет, как сказал как-то ее бабушке раздосадованный один кавалер.

14 февраля 2018

Другое вскармливание

В отцовой любви мне всегда чудилось ломовое, тягловое. Малыш висит между папой и мамой, подтягиваясь на их руках и чуть не кувыркаясь на их широком ходу, малыш забрался отцу на плечи и повелевает от имени отцовой головы, малыш подброшен к потолку и пущен в космическую болтанку, а кран между тем дозавернут, картошка докуплена, дверь доведена. Мужчина как функция – любила говорить мама, и я помнила кавказца Эльбруса, который скупил мне однажды все игрушки с прилавка, потому что он спросил: «Какая тебе нравится?» – и я, поскромничав, сказала: «Мне нравятся все», оставляя выбор игрушки и стоимости за ним, а он ухаживал за мамой и не стал мелочиться. Позже я начитаюсь молодой литературы, вполне убедившей меня, что мужчине