Повседневная жизнь Венеции во времена Гольдони - Франсуаза Декруазетт

Трапезы в пьесах Гольдони чаще всего символизируют всеобщее согласие, особенно когда их организует дружеская компания; но трапезы также свидетельствуют об определенной иерархии, существующей среди пополанов, а также о разнице во вкусах между пополанами и патрициями. Бывшую прачку Розауру, подобно многим ее товаркам,[415] соблазнил и покинул молодой человек; теперь девушка работает прислугой в доме отца своего соблазнителя. Она красочно расписывает кушанья, подаваемые на стол хозяина, а стоящий рядом Арлекин мечтательно облизывается. О каких же блюдах идет речь? Разумеется, не о перепелах или жаворонках, излюбленных дачных блюдах патрициев, не о равиоли с начинкой, не о мясном суфле, не о дичи, не о биточках или кипрском вине, появляющемся на столе ткачей только в последний день карнавала.[416] Вряд ли она рассказывает ему о достоинствах гусей, уток и голубей в галантине, лососей, икры, трюфелей, шоколада, шербетов, изысканных фруктов в сиропе, или же огромного сладкого торта со множеством украшений, который обычно подают на официальных обедах в сопровождении самых изысканных вин: токайского или бургундского, шампанского, рейнских вин, кипрской малаги или муската, рома, вермута, а иногда с английским пивом или сладкой настойкой из Гренобля.[417] Нет, Арлекин облизывается при мысли о каше из желтой кукурузной муки — поленте. Полента в его мечтах «прекрасна, как золото», приправлена добрым куском свежего масла и целым водопадом тертого сыра.[418] Такую кашу с наступлением холодов предлагают прохожим разносчики, сидящие возле колодцев на перекрестках. Даже богачи не отказываются от этой каши. Но, как объясняет Гольдони, для «богатых полента — легкая закуска, больше для развлечения», тогда как для бедных это «настоящая еда».[419]

После 1713 г. потребление кукурузной муки увеличивается, ее производство поощряет не только правительство, но и инквизиторы: в 1737 г. они называют ее «бесценным даром небес… питающим самую бедную, самую многочисленную и, быть может, самую необходимую часть населения».[420]

Было бы преувеличением говорить о социальных требованиях, выдвигаемых в пьесах Гольдони. Тем не менее в комедии «Льстец» слуги, возмущенные тем, что дон Сиджизмондо, этот лицемер-секретарь, «проедает их денежки», объединяются против него и активно способствуют его изгнанию.[421] Рыбаки из Кьоджи разоблачают эксплуатирующих их посредников: «Как бы не попасть в лапы откупщиков. Иначе выручка будет плохая: они все норовят себе заграбастать. Мы, бедняки, ходим в море, рискуем жизнью, а эти торгаши в бархатных беретах богатеют от наших трудов».[422] Посредниками также недовольна молодая Ньезе, промышляющая изготовлением искусственных цветов и перьев для дамских причесок: ее возмущает, что торговцы с Мерчерии платят ей двадцать сольдо за цветок, а сами потом продают его за сорок. Она заводит собственную торговлю и с удовлетворением заявляет: «Теперь я работаю меньше, а зарабатываю больше».[423] Система больше не действует. Хозяева жалуются, что подмастерья и мальчишки-ученики больше не слушаются их с первого слова, как это было прежде:

Им понравилось играть, а кто за это платит? Хозяйская касса. Они заводят себе подружек, а кто их одевает? Платья берутся из лавки хозяина. Они ходят в оперу, в комедию, а за чей счет? За счет хозяина… Чем они занимаются, когда сидят в лавке? Злословят о хозяине. Оскорбляют хозяина и сплетничают со своими приятелями опять-таки о хозяине.[424]

Съестных лавок становится больше, однако «удобства», извлекаемые из них различными категориями пополанов, разумеется, не одинаковы. «Тридцати сольдо на сегодня хватит?» — спрашивает Андзола у нерадивого мужа.[425] Тридцать сольдо — это действительно очень мало. Один лишь фунт (около 300 г) мяса (свинины, говядины, молодой баранины или телятины) стоил от 11 до 16 сольдо. В 1762 г., согласно Градениго, за 4 сольдо можно было получить всего пятнадцать унций (около 375 г) «общего» или «грубого» хлеба; дешевой едой считались рис (пять сольдо за фунт) и треска (семь сольдо); масло, продукт «из сферы роскоши», в 1764 г. стоило 24 сольдо за фунт, а вино и оливковое масло соответственно 18 и 24 сольдо. Из-за наводнений 1777–1774 гг. и 1788–1789 гг. цены — прежде всего на хлеб — во второй половине века существенно поднялись.[426]

Чтобы иметь возможность тратить 30 сольдо в день, надо было получать 45 лир в месяц (в 1760 г. 1 лира стоила примерно 20 сольдо). Ни рабочие (даже высокой квалификации), ни слуги практически не зарабатывали подобных сумм. Высокооплачиваемые лица наемного труда получали 93 лиры в месяц, как, например, гондольеры, принадлежавшие в 1765 г. к дому Пизани Дель Банко; привратники имели 80 лир, а учителя 88 лир в месяц. Но к 1770–1775 гг. камердинер в том же доме Пизани получал уже всего 44 лиры в месяц, а лакей — 22. Квалифицированный рабочий из Арсенала зарабатывал не более 20 дукатов в год, или 1,6 дуката (около 37 лир) в месяц, помощник булочника, в зависимости от его обязанностей в лавке, получал от 40 до 50 лир в месяц, в то время как старшина зарабатывал 280 лир. Что же тогда можно сказать о служанках, которым некоторые хозяйки в комедиях Гольдони платили, судя по их словам, по полдуката (11 лир) в месяц?[427] Аренда самой скромной квартиры в плохом приходе, на первом этаже, куда проникали нездоровые испарения, поднимавшиеся над каналами, стоила от 3 до 9 дукатов в год (от 66 до 189 лир), а хорошие квартиры достигали стоимости от 70 до 80 дукатов.[428] Дешевый альманах стоил более 8 сольдо, поглазеть в трактире на ярмарочных уродов — 10 сольдо, а место в Сант-Анджело — 15 сольдо. Итальянская сажень (около 60 см) холста стоила от 32 до 36 сольдо,[429] перебраться на Сан-Джорджио и Цителле — 6 сольдо, а переплыть на гондоле на Сан-Пьер ди Кастелло — 10 сольдо. Можно понять, почему домохозяйки обладали таким сварливым нравом: скромные развлечения и незапланированные излишества были возможны только при режиме суровой экономии.