Небозем на колесе - Александр Иличевский

Однажды, загремев по какому-то сложному недомоганию в санаторий, я два дня, задыхаясь от желания вернуться в свой домик, ночевал на гурзуфском пляже, у каменоломни, поджидая приезда жены, срочно призванной мной из Москвы на спасенье. Причем надо отметить: открытое небо всегда действовало на меня как холодный компресс – и все бы ничего – раз, и выскочил, как из пожара, наружу, но искус в очередной раз сразиться с дышащим провалом местом был настолько велик, что я, случалось, до полусмерти запирал себя в адском месте своего воображения.

Так вот, вернемся к “решке”. Что же она хочет нам рассказать?

Хочу рассказать, как обернулся жертвой собственной выдумки – болезни места.

Хочу рассказать, как болезнь, по принципу отдачи импульса воображения, наконец реактивно и необратимо вошла в меня. Как тело моего воображения, распинаясь в долгих – во всю жизнь – муках, так и не доносив свою выдумку, прянуло обратно сквозь “детское” – у мозжечка – место и превратило мое тело в себя: запущенного к смерти недоноска.

Впоследствии, после этой истории с диссертацией, тема пронизанного пустотой – пустого – места не оставляла моих мыслей ни на минуту.

Я тщетно бредил ею, и она бредила мною, как умершая возлюбленная. Ради нее я пожертвовал научной карьерой, зарекшись от какой бы то ни было публичности. Вскоре после женитьбы я перешел на преподавательскую работу – чтобы выкроить время. И я его выкроил.

Оно оказалось размером с жизнь.

Удостоверившись в диагнозе и собираясь переехать в этот Дом, я решил уничтожить свою тему.

В три приема вместе с сыном мы перевезли ее на дачу.

Беловые варианты горели целый вечер.

Черновики – всю ночь.

Итак, либо ты успешно выдумываешь свое место и, поселившись, владеешь им как Домом, либо оно, уродливое и недоделанное, выдумывает тебя по своему отвратительному образу и смертельному подобию.

Злокачественность сарказма, с которым природа посредством моей же выдумки обошлась со мной, не кажется мне чудовищной.

В конце концов каждый владеет тем, что заслуживает.

Даже если он заслужил ничто.

Процесс гниения на деле – кислотное разъедание пустотой. Пустота сейчас разъедает меня, я исчезаю, колеблясь и трепеща, как когда-то исчезала, разъедаемая выпученностями провала, моя комната-место.

Зародыш – это тоже как бы опухоль. Все дело в удаче – или провале – рождения.

В моем случае – в провале».

Так, или совсем не так, а может, и так, но немного иначе – и кто его знает, вряд ли было бы по-другому, а если б и было, то – пусть и ладно, как ты бы сказала, «живы мы, как ни крути, все равно б не остались».

И смекнул я тогда втихомолку: ага; и мысли своей не поверил.

И то: как можно поверить чуду, да еще такому, которое сам делаешь? Чужому чуду, конечно, проще не удивиться: подумаешь – мастерство, фокусы. А тут нате безвозмездно: творишь невзначай такое, отчего мурашки со спины аж повсюду – и с рук, как искры, прыгают.

Ну пока суть да около, пришел я в себя и решил догадку свою проверить.

И проверил: Стефанов поправился от моей проверки.

И продолжил. На все про все совсем немного, мне казалось, надо. Ведь только нужно было выдумать какой-то срочный повод, который стал бы внятным оправданьем для встречи ежедневной с каждым из пациентов нашего вертепа. Но как исполнить это незаметно, ведь все передвижения по Дому на примете, кругом охрана, камеры, и персонал снует повсюду...

Тут думать в одиночку было бесполезно.

И, все-таки подумав, ринулся к Наташе.

Так, мол, и так, работы не найдется? Мол, сиднем засиделся, жажда появилась, чтоб делать что-то, кисну, понимаешь?

Она, конечно, удивилась тут же.

– Ты, говорит, ко мне в бюро на постоянку хочешь?..

Тут снова я задумался. Понятно, выход здесь один – стать санитаром или на кухне на раздаче подвизаться на ежедневные разносы завтраков-обедов. Но кто меня возьмет на эту должность?

И я застыл в приемной на диване. Стал думать, думать, думать – все впустую.

Вошел Кортез, не покосившись даже.

Спросил Наташу с ходу строго:

– Что он здесь делает, мерзавец?

Наташа: то и то, работать очень хочет. Кортез взял почту молча и исчез. Потом вдруг снова возникает.

– Ну-ну, так в чем же дело?

Я повторяюсь вкратце.

– Ага, понятно. И похвально даже. Что ж, я подумаю об этом позже.

И вроде бы и все. Но сразу приветливость его мне показалась не то чтоб подозрительной, да как-то слишком на руку, чтоб оказаться правдой.

«Ну, как бы ни было, а если честно, то мне на риск теперь уж наплевать, посмотрим, в чем там дело», – я рассудил, к Стефанову вернувшись...

На следующий день после обеда к нам впопыхах влетает вдруг Наташа и говорит:

– Пойдем, зовет явиться.

Ну что ж, явиться так явиться, хотя, признаться, я не ожидал такого скорого оборота дела.

Приходим. Дверь кабинетная открыта, Кортеза нет как нет. Мы ждем. Беседуем о чем-то. Заходит ненадолго Катя.

Кортеза нет и нет. Вдвоем мы ждем уж третий час, теперь втроем болтаем.

Наташа отправляется Кортеза поискать и не находит.

(Пока Наташи не было, мне Катя на ухо шепнула: «Ты что задумал?» Я – молчок: «Так, ерунда, хочу размяться». Помолчала. Потом сердито глянула и говорит: «Предупреждаю. Что б ты ни задумал, помни... В общем, прошу тебя, будь осторожен, ладно?»

Я улыбнулся тихо про себя, но виду не подал. Она еще тревожней посмотрела. Вышла.)

Итак, мы продолжаем ждать в приемной. Я скис и думаю, когда же?

Чтобы развеяться, Наташа сыграть в рэндзю со скуки предлагает.

Играем. 5:0 – в мою пока что пользу.

Заходит Воронов. В руках – бумаги, и он поверх бумаг, как новый заголовок, нас пробегает взглядом. Исчезает.

Является вразвалочку кудрявый наш водитель. Садится, пялится, пыхтит и глушит чай.

Наташа нервничает, косясь на этого громилу.

И наконец он спрашивает:

– Эва, кореш, ты чо здесь делаешь, кантуешь потихоньку?

Я:

– А что такое?

Наташа:

– Ну, ладно, ладно, ты, Петухов, кончай... Давай-ка вон отсюда поздорову. Он здесь по личному распоряженью.

Водила-олух недоверчиво икает и удаляется, смутившись.

Счет: 9:0. Наташа чуть не плачет.