Обещание нежности - Олег Рой

I/I неужели… неужели только Павлика отныне будут ждать эти стены?…

Он не понял — да, впрочем, как все его ровесники, страдающие синдромом юношеского максимализма, и не мог еще понять, — что перемена разговора часто служит у людей, много переживших в жизни, для того, чтобы выстоять перед лицом опасности, удержаться от беспамятства, хоть на минуту приглушить жестокую душевную боль. Он не знал, что его мать и тысячи других женщин до нее в первые мгновения после получения страшного известия отказываются обсуждать его даже с самыми близкими людьми, неосознанно веря в то, что если какие вещи не произносятся вслух, то они и не существуют. И конечно, он, ослепленный обидой и горечью, не мог догадаться в ту минуту, что вовсе не равнодушием к судьбе старшего сына был продиктован вопрос матери о младшем: Наташе просто нужно было прийти в себя от рассказанного мужем, и она инстинктивно защитилась от новой информации внешним пренебрежением к ней…

Всего этого Андрей Сорокин не знал и не мог знать. А потому, боясь дышать и совсем позабыв о том, что родители все равно не могут ни видеть, ни слышать его, он вернулся назад, к знакомому подъезду, и вдруг увидел себя понуро бредущим по осеннему двору, уходящим прочь от родного дома и плачущим, плачущим под мелким ноябрьским дождем.

Его решение было принято спонтанно, но непоколебимо: он подождет. Он придет к родителям чуть позже, когда утихнет боль от первой, мистической встречи с ними, когда ему будет не так страшно и он окажется лучше готов к любым неожиданностям, ждущим его в родном доме. И еще Андрей решил, что придет к ним не один; он переступит порог родительской квартиры с Варей в тот самый день, когда она позволит назвать ее своей невестой.

Он и сам не заметил, как добрел до своего желтого особнячка. Дом стоял грустный и притихший; низкий и ранний московский закат давно догорел над уставшими улицами, но последние воспоминания о вечернем солнце, даже не лучи его, а какие-то фантомные отблески еще лежали на голых деревьях причудливыми ломаными линиями. Бурная стройка, гремевшая здесь, по-видимому, весь день, вновь внесла в особнячок приметы разобщенности, диссонанса и грязи: там и сям валялась строительная арматура, стояли пакеты с цементом и банки с краской, скользила под ногой древесная стружка и известковая шелуха…

До времени, когда начиналась по графику его сторожевая служба, оставался примерно еще час. Андрей рассеянно поднялся по ступенькам крыльца, бросил взгляд на незапертую, как обычно, служебную комнатку, где он прожил все эти месяцы, и, повинуясь внезапному безотчетному импульсу, прошел в глубь особнячка.

Вот большая гостиная. Странно: когда они ранним утром все трое уходили отсюда, дверь в это помещение была не просто накрепко притворена, но даже защелкнута хоть и на слабенький, но все же вполне настоящий замок. А теперь… теперь эта дверь оказалась распахнута настежь, и сквозняк, дувший из комнаты, обдал его холодом.

Сообразив, что он стоит рядом с дверью на самом ветру, Андрей сделал решительный шаг вперед, подумав мельком: «Должно быть, отворилось окно. Надо закрыть, а то еще ветер высадит стекла. Ночью обещали заморозки…»

Окно действительно оказалось в гостиной распахнутым настежь, как и дверь, возле которой стоял сторож. Но совсем не царящая в гостиной ледяная стужа поразила Андрея Сорокина, заставив его остолбенеть на месте. Причиной его оцепенения был бесстыдно сияющий прямо перед ним, разверстый, как пасть опасного зверя, стенной проем. Камин был отодвинут, тайник пуст.

Чайник кипел на низком столе, ветви липы бились в мокрые окна, дождь шелестел за стеклом. Тик-так — стучали часы на Андреевой руке; тик-так — мерно билось его сердце; тик-так, тик-так — нашептывало ему на ухо его ожидание, точно притаившись рядом с ним и коварно ожидая утра… Он отгонял это чувство в сторону, запрещая себе ждать, но ожидание снова и снова подкрадывалось к нему сзади, окутывая его своей паутиной и подсказывая худшие подозрения. А когда время перевалило за полночь и он понял, что эти худшие подозрения сбылись, ожидание развалилось на его койке, самодовольно похмыкивая и кивая ему лохматой головой: «Вот видишь… Я говорило тебе: ты никому не нужен, ты — ничей. Теперь ты мне веришь?»

Он верил этому чувству, потому что Варя впервые за все месяцы со дня их знакомства не пришла вечером в его особнячок. И подполковник Воронцов впервые даже на минуту не вырвался к нему с обыкновенного своего дежурства, если только верить ему, что он и впрямь собирался сегодня дежурить. «Мы с твоей Варей теперь не враги, а партнеры, — слышался Андрею насмешливый голос его бывшего покровителя. — Мы с ней очень нужны друг другу. Так что ты не печалься о нас, а ступай-ка своей дорогой…»

Он верил своему злому внутреннему голосу, потому что выпотрошенный тайник красноречивейшим образом рассказывал ему, как именно развивались события: Варя — наследница клада, Воронцов — ее помощник, облеченный должностями и связями, так зачем им третий лишний в их крепкой связке?… Он верил своему одиночеству и «ничейности», потому что в родительском доме, как он узнал сегодня, никто не собирался ждать его возвращения во что бы то ни стало и вопреки всему. И никто даже и не думал искать мальчика, пропавшего много лет назад по воле чужого честолюбия. Он верил в то, что все кончено навсегда, потому что именно такой, казалось ему, и должна была быть его судьба, и именно этого — последней потери, последнего предательства — он подспудно, постоянно, сам не желая того, ждал от мира…

А когда Андрей Сорокин совсем уже перестал ждать, ему показалось вдруг, что в пустом особнячке кто-то есть. Кто-то почти бесшумно двигался по ночным коридорам, мягкие движения едва слышно стелились по полу, и только колебание воздуха да слабое дуновение чужого дыхания указывали сторожу на присутствие незнакомца. Андрею не было страшно (он вообще больше ничего уже не боялся), но и любопытно ему не было тоже — не все ли равно, кто вдруг решил потревожить его покой?… И только когда чуть приоткрытая дверь в его комнатку скрипнула, открываясь еще шире, он приподнялся из-за стола и сумел разглядеть своего гостя.

Огромный черный кот сидел на пороге, обвив длинным хвостом передние лапы. Кот был худ, измучен и явно голоден, но даже поредевшая от долгих скитаний шерсть и настороженно-строгое выражение зеленых глаз не могли скрыть его породы, благородного достоинства и его особенного, почти по-человечьи проницательного ума.

Андрей звонко, совсем по-мальчишечьи присвистнул от неожиданности и, подойдя к гостю, опустился на корточки рядом с ним.

— А ведь мы с тобой знакомы, — задумчиво сказал человек, протягивая руку к зверю. — Ты — Бегемот, верно?

Кот повел ухом, сбрасывая фамильярно почесывающую его незнакомую руку, и издал короткое мяуканье, в котором при желании можно было расслышать подтверждение сказанному. А затем потянулся так грациозно, как это умеют делать только его собратья, и, не ожидая приглашения, запрыгнул на руки к Андрею.

Потом они долго еще сидели вдвоем на узкой кровати, и кот, деликатно, хотя и поспешно доевший предложенные ему остатки колбасы, теперь умывался рядом с новым хозяином, время от времени принимаясь мурлыкать и тут же сконфуженно замолкая, словно устыдившись неуместной лиричности. А Андрей говорил то ли с ним, то ли с самим собой, вовсе не нуждаясь ни в чьих ответах и чувствуя тем не менее непонятное облегчение и смутную благодарность судьбе за то, что она позволила ему не коротать эту грустную ночь в полном одиночестве.