Мимо денег - Анатолий Афанасьев

Повар Ираклий застенчиво покашлял в кулачок.

— Ну, — благосклонно кивнул хозяин, — тебе слово, кудесник.

— Рецепт бабки Матрены, — важно сообщил повар. — Завещанный из Петровских времен. Приправа структурно входит в метафизический комплекс адыгов. Рекомендую запивать молодым алабашлы. Сейчас подадут.

Григорий, грея рюмку в руке, уважительно поинтересовался:

— Бабка Матрена — это что? Гипербола?

— Натуральная бабка, — ответил за повара Трихополов. — Сожительница его. Ей пятнадцати нету. Бабкой прозвал для конспирации. Помнишь обещание, Ираклий-свет?

— Помню, барин.

— Что за обещание? — не отставал любопытный Григорий.

— Рагу приготовить из бабки. На день Ивана Купалы. Верно, Ираклий?

— Не совсем так, барин. Но вроде того. Котлеток обязательно наверчу. С кизиловой подливкой — самое оно.

Галина Андреевна, не дожидаясь команды, опрокинула рюмку.

— Не всегда могу понять, — смутился Григорий, — когда ты шутишь, Микки, когда нет.

— Какие шутки, милый Ираклий приверженец секты Вуду. Много путешествовал. Бывал в Бомбее, в Турции, на Соломоновых островах. Его взгляды на мир отличаются от европейских, он ощущает себя человеком, пережившим апокалипсис. Правильно объясняю, Ираклий?

— Напрасно иронизируете, барин, — чуть обиженно отозвался повар. — Материя едина, и свежая плоть Матрены химически тождественна мясу этого гуся. А по изысканности вкуса намного превосходит.

— В чем же видишь иронию, дорогой друг?

— Праздник Купалы в июле. Как можно, говоря о будущем, иметь в виду вчерашний день? Разве только подразумевая временной парадокс?

— Ираклий чрезвычайно образован, — пояснил Трихополов. — Но это лишь одно из его достоинств. Причем самое несущественное.

Тем временем поварята разобрали гуся, и перед каждым из пирующих на фаянсовом блюде выросла аппетитная гора красноватого, с коричневой корочкой мяса, густо обложенного фруктовым желе. Галина Андреевна первая с характерным хрустом впилась зубами в гусиную мякоть. Мужчины, опрокинув по рюмке анисовой, присоединились к ней. Трапеза продолжалась в полном молчании, нарушаемом лишь сочным чавканьем.

Ираклий низко поклонился и пятясь покинул гостиную. Служки-негритята оттеснили поварят, поставив за спиной у гостей фарфоровые чаши с водой и плавающими лепестками роз. Трихополов, насыщаясь, не отрывал взгляда от беспутной подружки, которая дробила и обгладывала сладкие гусиные косточки с таким усердием, словно совершала ритуальный обряд. В который раз поражался ее умению придавать самым обыденным действиям мистический оттенок. Наконец отставил тарелку, сполоснул пальцы в подставленной чаше и, откинувшись на спинку стула, с удовольствием закурил.

— Галочка, животик не лопнет?

Цыганка плотоядно облизнулась, смешивая помаду с гусиным жиром, отчего у Трихополова стрельнуло в паху.

— Что вам угодно?

— Ничего не угодно. Хочу, чтобы угомонилась. Или одного Мостового тебе мало?

— Один труп, два трупа, три трупа — какая разница? Только я тут ни при чем.

— Господа, умоляю! — воззвал Григорий, поднимая чашу с зеленоватым вином. — Зачем портить столь прекрасный вечер? Госпожа Жемчужная, вы богиня! Если бы не мое глубочайшее уважение к Микки…

— Кстати, о Мостовом. — Галина Андреевна капризно вздернула брови. — Где он? Не проголодался ли? Не узнаю тебя, Илья Борисыч. Требуешь соблюдения приличий, а сам? Неужто не угостишь своего друга этим восхитительным гусиком?

— И то правда. — Криво усмехнувшись, Трихополов опять хлопнул в ладоши.

Дверь отворилась, и те же два янычара, на том же самом кресле и так же бегом доставили обратно генерального директора «Антея». Однако теперь его, пожалуй, родная мать не узнала бы, если бы каким-то чудом она у него была. Больше всего Мостовой напоминал героя Никиты Михалкова из знаменитого оскаровского фильма «Утомленные солнцем», после того как комдив побывал в злодейских лапах энкавэдэшников. Вместо лица сплошной кровоподтек, где на багряном фоне, на голубой жилке дерзко повис выбитый глаз. Второй глаз, уцелевший, сиял неистовым циклопическим огнем.

— Доктора бы мне, — прошамкал Мостовой заунывно.

— Зачем тебе доктор? — удивился Трихополов. — Выглядишь нормально. Попробуй лучше гуся да опрокинь чарку. Сразу полегчает.

— Гуся не хочу. Хочу доктора, — заупрямился Мостовой.

Вид у него был столь вызывающий, что смешливый банкир Григорий первый не выдержал, заулыбался. Глядя на него, добродушно, горловым смехом зашелся и Трихополов. Да и Галина Андреевна, нахмуренная, будто туча, вдруг фыркнула, сдавленно хихикнула — и прекрасное лицо прояснилось.

— Эх, дружище, дурья твоя голова, — заметил Трихополов примирительно. — Видишь, до чего довело твое буйство? Пасть порву и все такое. А глянь, самому порвали. Надо постепенно забывать старые привычки. В Москве другой климат. Публика культурная, чувствительная, на угрозы реагирует болезненно. Да ладно, беда поправимая. Глазик обратно вправят, будешь краше прежнего. Или сделают искусственный, из горного хрусталя. Это теперь модно. Я позвоню куда надо. Жаль только, Федоровича кокнули: на такие штуки отменный был мастер.

— У-у-у, — невнятно промычал Мостовой, слепо тряся окровавленной башкой, чем вызвал у Григория и Галины Андреевны новый приступ смеха.

Трихополов, широко улыбаясь, укорил:

— Чего ж теперь мычать? Не хочешь гусика, покушай осетринки. Свежачок. Утром из Астрахани доставили.

От осетринки душка Мостовой тоже отказался, заслезившись уцелевшим сверкающим глазом. Галина Андреевна его пожалела.

— Сердечный ты наш, недотепа рыночная… Дайка тебе лучше песенку спою.

Подняла гитару с пола, ударила по струнам. И ворвался в светскую гостиную, освещенную хрусталем и каминными сполохами, дикий ветер с воли. Грустнейший поплыл напев, каким услаждают слух уходящим на вечный покой. Чудная мелодия и хрипловатый, надсадный голос отодвинули застолье в глухую степь с дымными кострами, со ржанием лошадей, с великой человечьей тоской, простертой над дремлющим миром, будто пуховое одеяло. Слушали цыганку по-разному. Банкир Григорий сронил на тарелку недоеденный кусок гуся, прикрыл глаза и раскачивался в такт, словно на сеансе Кашпировского; Трихополов смотрел на суженую с тяжелым вожделением, делая после каждой звучной рулады такое движение, как если бы вскакивал на ноги; у изуродованного Мостового на багровую щеку выкатилась изумрудная слеза, отчего стало казаться, что у него, наравне с выбитым, образовался третий глаз. И сколько длилось пение, столько все молчали.

Но лишь отпечалился последний аккорд, заговорили разом.

— Не надо врача, — проскрипел Мостовой. — Налей водки, братан.

— Богиня! Фемида! — сцепил пухлые руки Григорий. — Микки, злодей, как же можно прятать от поклонников такое сокровище, такой талантище?! Давай купим ей собственный театр.