Не отступать! Не сдаваться! - Александр Лысев

— Вот видите, вы и не понадобились. Извините, что уж заставил вас немного прокатиться.

В обратный путь летели на бешеной скорости, только мелькали по обеим сторонам дороги поля, овраги, перелески…

Примерно через полтора часа езды впереди неожиданно послышалась ожесточенная орудийная стрельба. Майор встревожился, приказал гнать еще быстрее. Водитель до упора выжимал ручку газа, и Егорьев, хотя тоже был взволнован происходящим впереди, стал уже более опасаться автокатастрофы, нежели артиллерийской канонады. И как в воду глядел лейтенант: надсадно ревя перегревшимся мотором, мотоцикл съехал в узкую, но глубокую лощинку, выбираясь из которой налетел передним колесом на лежавший поперек дороги булыжник продолговатой формы. Машина подскочила, разворачиваясь боком, руль выбило из рук водителя, и ничего бы не случилось, будь поменьше скорость. Но увы — на полном ходу мотоцикл подлетел, переворачиваясь в воздухе вверх колесами. Егорьева сорвало с заднего сиденья, швырнуло на обочину. Мотоцикл же, грохнувшись сиденьями вниз, покатился, перевертываясь, обратно в лощинку. Егорьев, вскочивший на колени, успел еще увидеть, как замелькали, еще и еще, коляска, трубы глушителей, крутящиеся в воздухе колеса, руки с растопыренными пальцами. Через несколько секунд все остановилось там, внизу, и мотоцикл, издав громкий хлопок, загорелся, обнимая бензобак ярким алым пламенем.

Егорьев подбежал к разбившейся перевернутой машине, увидал водителя. Он лежал, до пояса придавленный сиденьем, так, что можно было видеть лишь верхнюю часть туловища. Голова его была окровавлена, шея свернута набок, застыв в неестественном положении, — он был мертв. Егорьев обошел мотоцикл, поглядел на все еще вращающееся с монотонно повторяющимся скрипом поднимаемого колодезного журавля колесо коляски, попытался заглянуть под люльку. Начал было переворачивать машину, но, увидев видневшиеся из-за борта недвижимые ноги майора в яловых сапогах и вспомнив, что, становясь на колеса, мотоцикл неминуемо окончательно изуродует тело водителя, Егорьев отказался от своей затеи. Оставив все как есть, лейтенант пошел прочь от этого места, туда, где раздавалась, помимо артиллерийской, уже и ружейная пальба…

Егорьев шел по полю к небольшому перелеску, с другой стороны к которому с каждой минутой все приближался и приближался шум боя. Идти становилось тяжело: нечувствовавшаяся в первый момент находившимся в состоянии шока лейтенантом боль теперь давала о себе знать — при падении Егорьев все же здорово ушибся. Особенно саднило содранное колено, побаливали локоть, что-то защемилось в позвоночнике и теперь тупо ныло.

Лейтенант вошел в перелесок, пригибаясь, стал пробираться между деревьями. Через несколько минут он уже был на противоположной стороне. Раздвинув ветки, поглядел Егорьев вперед: всего в нескольких стах метрах бежали прямо к опушке наши солдаты. Чуть поодаль, за ними, в густом облаке пыли можно было различить очертания танков. От дороги, наискосок, двигались по полю бронетранспортеры, кроша из пулеметов разрозненную, безумную толпу — и бронетранспортеры, и танки были немецкие.

Егорьев пришел в ужас от увиденного, заметался, задергался на месте, не зная, что ему делать, куда деваться, и вдруг резко и отчетливо прозвучали совсем рядом слова команды:

— Пулеметчики! К стрельбе то-о-овьсь!…

Ответом было дружное лязганье металлических затворов.

Словно невидимая сила подбросила Егорьева — продравшись через колючий кустарник, он выбрался на небольшую поляну и в ту же секунду замер с округлившимися, расширившимися глазами: вдоль поляны была прорыта траншея. Человек с одной шпалой в каждой из малиновых петлиц, одетый в светло-серую гимнастерку, стоял на невысоком бруствере, сжимая в руках револьвер. Такие же светло-серые фигурки затаились в траншее, изготовившись к стрельбе.

«Заградотряд, чоновцы», — мелькнуло в голове Егорьева синченковское определение.

Быстро-быстро, слившись в одном мгновении, предстали перед Егорьевым обрывки фраз, воспоминаний… Убитые на дороге, рассказ Синченко, Гордыев, выкрикивающий: «Кровью все захлебнетесь, кровью!…» и снова Синченко, с болью произносящий: «За что? Почему?» За секунду осознав настоящее и, скорее подсознательно, нежели логически, сопоставив его с прошедшим, с отрешимостью сумасшедшего бросился Егорьев на стоявшего у самой кромки леса капитана в малиновых петлицах, уже набравшего в легкие воздуха, чтобы проорать: «Огонь!» — и повис на его поднятой кверху руке с пистолетом, выкручивая оружие и придавливая его владельца к земле:

— В своих стрелять?! Не позволю!!!

Этот крик Егорьева, мало похожий на человеческий и в то же время самый человечный за всю жизнь лейтенанта, шокировал поначалу всех. Несколько секунд смотрели ошеломленные осназовцы на борьбу этого невесть откуда взявшегося человека с их командиром. Потом двое бросились на подмогу своему начальнику Но тот справился и без них — куда тягаться простому армейскому офицеру со знающим в совершенстве приемы рукопашного боя особистом? Всей ярости Егорьева хватило лишь на то, чтобы свалить капитана на землю — через пять секунд тот уже стоял на ногах, а Егорьев, отброшенный ударом, вновь пытался подняться уже в десяти шагах от своего противника. К лейтенанту подбежали двое, начали бить сапогами. Закрывая руками голову, Егорьев успел услышать истошные выкрики капитана: «Огонь! Огонь!» — и в уши ворвался дружный перестук пулеметов. Так продолжалось еще несколько мгновений, удары сыпались на Егорьева градом, и вдруг раздался ужасающий грохот, мир смешался, перевернулся перед глазами лейтенанта, и боль, затмившая все остальное, прожгла грудь, выламывая и выкручивая левое плечо, каленым железом засела в теле. Какое-то мгновение Егорьев еще видел перед собой вздыбившуюся от разрыва земляную стену, и враз напрочь все исчезло, уши забила грузная, свинцовая тишина, и в глазах воцарилась непроглядная мгла.

…Первое чувство, которое испытал Егорьев, придя в себя, была жуткая, пронизывающая с головы до ног боль. В голове стучало, левая половина тела онемела и перестала слушаться, а плечо и грудь горели огнем.

Снаряд с немецкого танка разорвался прямо в траншее. Капитан, те двое, что избивали Егорьева, и еще несколько осназовцев были убиты наповал. Остальные, побросав пулеметы, утекли вместе с основной массой бежавших красноармейцев. Танки и бронетранспортеры, дойдя до перелеска, свернули обратно на дорогу, и теперь вокруг Егорьева было тихо.

Мутным взором оглядел лейтенант поляну: ее усеивали трупы в зеленых и светло-серых гимнастерках. И те и другие — русские, и те и другие — солдаты. Одни получили приказ не пропустить других — и вот результат.

«Ни себе, ни людям», — как-то отвлеченно, с усталым равнодушием отметил Егорьев об осназовцах, тела которых лежали вперемежку с красноармейцами. Окружающее вдруг перестало интересовать лейтенанта. Одна лишь боль мучила, пекла, терзала все его существо. Ни о чем другом, кроме как об этой боли, не мог думать Егорьев. Перевернувшись на правую сторону, лейтенант попытался сдвинуться с места. Передвижение не удалось, зато пришлось, заскрежетав зубами, издать почти что звериное рычание — иначе было не стерпеть. Егорьев полежал, не двигаясь, обождал, пока несколько стихнут в плече сотрясающие, казалось, все тело пульсирующие удары. Потом, собравшись с силами, пополз. Каждое движение причиняло невероятные страдания, голова шла кругом, но вскоре, когда Егорьев преодолел уже метров двадцать, полусознательное состояние стало постепенно исчезать, мысли упорядочились и правая рука, на которую он опирался всем телом, больше не подламывалась, а напротив, как будто окрепла. Боль, хотя и не ослабевала, стала меньше сковывать движения, словно сконцентрировалась в одном месте, у левого плеча, ломила там, но уже не растекалась, как прежде, по всему телу чем-то вяжущим, непослушным.