Дела твои, любовь - Хавьер Мариас

— И что ты ему ответил? — спросила я и тут же поняла, что почти верю тому, что он рассказывает.

Пусть не совсем, не полностью, пусть убеждая себя, что на самом деле мой вопрос звучит по-другому:

— И если предположить на минуту, что все так и было, то что ты ему ответил — но все же верю, потому что вопрос мой прозвучал так, как прозвучал. — Сначала я отказался. Решительно, не слушая его возражений. Сказал, что это невозможно, что он действительно требует от меня слишком многого, что он не имеет права заставлять других делать то, что обязан сделать он сам. Что ему придется или найти в себе силы, чтобы покончить с собой, или нанять убийцу — уже не раз случалось, что человек сам организовывал собственное убийство и сам за него платил. Он возразил, что слишком хорошо себя знает и уверен, что никогда не сможет сделать то, о чем я говорю: на самоубийство он не способен и нанимать никого не хочет, потому что в этом случае ему заранее будет известно, как все произойдет, и даже когда примерно произойдет, ведь профессиональные убийцы — люди занятые, им некогда долго ждать, они выполняют то, что им поручено, и дело с концом. По его словам, это было бы почти то же самое, что и поездка в Швейцарию: он сам должен был бы принять решение, сам должен был бы назначить дату. Ему не осталось бы даже того маленького утешения, какое дает неопределенность. Он так и не смог бы назвать день — сегодня, завтра или послезавтра, — снова и снова откладывал бы решение. Время шло бы, а он бы все не решался, и в конце концов болезнь взяла бы свое, и произошло бы то, чего он всеми силами стремился избежать… И я его понимаю: в подобных обстоятельствах легче всего сказать себе: "Нет, не сейчас. Еще не время. Возможно, завтра. Но не позднее. А сегодня я еще буду спать дома, в своей постели, рядом с Луисой. Еще только один день". ("Наверное, он говорил себе: "Я должен был бы умереть позднее, взять от жизни еще хотя бы немного, — думала я. — Ведь потом я уже не смогу вернуться. И даже если бы смог — мертвым не следует возвращаться".) У Мигеля было много достоинств, но он был слаб духом и нерешителен. Впрочем, в подобных обстоятельствах любой, наверное, повел бы себя не лучше. Я, наверное, тоже.

Диас-Варела замолчал, ушел в себя. Казалось, он пытался представить себя на месте друга или снова вспоминал то, что сделал. Мне пришлось вывести его из этого состояния.

— Ты говоришь, что сначала отказался. А потом? Что заставило тебя переменить решение?

Он еще несколько секунд помолчал, провел несколько раз ладонью по щекам, словно проверяя, гладко ли они выбриты. Потом заговорил, и голос звучал устало, словно у него не было больше сил продолжать этот тяжелый разговор.

— Я не менял решения. Я с самого начала знал, что не смогу поступить по-другому. Что выполню его просьбу, насколько бы трудно это ни оказалось. Одно дело, что я ему ответил, другое — что я решил для себя. Нужно было "помочь ему умереть", как он говорил, потому что сам он никогда не собрался бы с духом, а то, что его ожидало, было действительно ужасно. Он настаивал, убеждал, предложил подписать бумагу, удостоверявшую, что всю ответственность он берет на себя, даже предложил пойти к нотариусу. Я отказался наотрез: если бы мы это сделали, у него было бы ощущение, что он подписал нечто большее, что мы заключили что-то вроде договора или пакта, а я хотел избежать этого, хотел, чтобы он думал, что я его предложения не принял. И все-таки я оставил ему маленькую надежду. Сказал, что еще подумаю, хотя, скорее всего, вряд ли соглашусь. Что на меня ему лучше не рассчитывать. Попросил его больше со мной на эту тему не говорить и ни о чем меня не спрашивать. Сказал, что нам лучше некоторое время не встречаться: ему трудно будет удержаться, он снова будет умолять меня выполнить его просьбу — если не словами, то взглядом, тоном, — а я этого не хочу, с меня достаточно одного тяжелого разговора. Я попросил его даже не звонить мне, сказал, что время от времени буду с ним связываться, чтобы узнать, как он себя чувствует, что я не оставлю его одного, но что проблему свою пусть он решает сам и помощи от меня не ждет: нельзя впутывать друзей в подобные дела. Надежда, которую я ему оставил, была очень мала — это была тень надежды, но он мог за нее уцепиться, и она помогала бы ему, позволяла думать, что, может быть, я все-таки соглашусь ему помочь. И не чувствовать, что над ним уже нависла реальная и неотвратимая угроза, что делу уже дан ход. Только так он мог прожить остаток своей "здоровой" жизни нормально, как он сам говорил, как сам хотел. И — как знать? — возможно, ему это удалось. По крайней мере, он не встревожился, когда произошло нападение на Пабло, не соотнес ни само нападение, ни обвинения, которые выкрикивал при этом "горилла", с той просьбой, с какой до этого ко мне обратился. Думаю, что не соотнес, хотя доподлинно мне это неизвестно. Я время от времени звонил ему, спрашивал, как дела, не появились ли боли или новые симптомы. Мы даже виделись с ним пару раз, и он честно выполнил мое условие: ни словом не обмолвился о своей просьбе, ни разу не напомнил о том разговоре — словно его и не было никогда. Но, мне казалось, он верил в меня (я это замечал): ждал, что я протяну ему руку помощи, вытащу из трясины, спасу его, пока еще не поздно. Если только можно назвать спасением умышленное убийство. Я не сказал ему "да", но он был прав: с самого начала, с того момента, как он описал мне свое положение, моя голова начала работать. Я поговорил с Руиберрисом, попросил его помочь, а дальнейшее ты уже знаешь. Мне пришлось начать рассуждать так, как рассуждает преступник. Нужно было продумать, как убить друга за отведенное мне время и как сделать, чтобы убийство не выглядело как убийство. И чтобы на меня не пало ни тени подозрения. Да, я действовал через посредников, я не запачкал рук — за меня все сделали другие, и у меня даже было ощущение, что я не имею к случившемуся никакого отношения. Или почти никакого. Но в то же время я всегда помнил, что задумал все это я, что я и есть убийца. И потому нет ничего странного в том, что ты тоже так думаешь обо мне. Хотя повторяю, Мария: мне все равно, кем ты меня считаешь. И ты, полагаю, это знаешь.

Он поднялся с кресла, словно давая понять, что закончил свой рассказ или что не хочет его продолжать. Я никогда не видела — хотя так часто на них смотрела, — чтобы его губы были так бледны. Он выглядел усталым и подавленным. Взгляд был полон тоски и безысходности. Он казался обессиленным, словно выполнил тяжелую работу, потребовавшую огромного напряжения, — может быть, поэтому он в начале разговора закатал рукава рубашки? Наверное, таким же обессиленным чувствует себя человек, который только что нанес другому девять ударов навахой. Или десять. Или шестнадцать.

"Да, убийство, — подумала я. — Всего лишь убийство".

Больше, как я и предполагала, мы с Диасом-Варелой наедине не виделись. Прошло много времени, прежде чем мы встретились снова. Встреча была случайной, и он был не один. Все это время — с того дня, как мы расстались, — я каждый день и каждую ночь думала о нем. Сначала эти мысли не отпускали меня ни на минуту, потом стали приходить немного реже. Он наверняка считал, что нам больше не о чем говорить, что он полностью выполнил свою задачу, дав мне объяснения, которых никогда и никому давать не собирался. Он допустил оплошность, поступил неблагоразумно, и ему пришлось рассказать Благоразумной Девушке (не так уж я и молода, чтобы называть меня девушкой) ту ужасную и мрачную историю — свою историю, такую, какую он мне изложил. После этого ему уже не нужно было поддерживать со мной отношения — выдерживать мой испытующий взгляд, рассеивать мои подозрения, отвечать на неприятные вопросы, бояться моего молчаливого осуждения. По тем же причинам и мне не хотелось видеться с ним — наши свидания проходили бы в слишком мрачной атмосфере и были бы болезненны для обоих. Так что он мне не звонил, и я ему тоже. Мы расстались не прощаясь — наступил конец, который ничто не могло отсрочить: ни взаимная физическая тяга, ни моя безответная любовь.