Кесем-султан. Величественный век - Ширин Мелек

В подвале было сухо и пыльно. Узкий коридорчик вел прямиком под пустующую комнату, которую шахзаде приспособили для своих нужд: боролись там, сражались на детских войлочных кистенях, на прочем детском оружии… То есть это раньше было на детском, а как сейчас – Махпейкер не знала.

Кто, когда, для каких-таких собственных нужд устроил этот потайной ход? Теперь уже не узнать, а жаль… По крайней мере Ахмед об этом своем незнании сильно сокрушался. Он вообще всегда был любопытным, шахзаде Ахмед. Полезное качество для будущего султана.

Девушка зажгла свечу и решительно открыла дверь первого чулана. Как бы там ни было, что бы там ни случилось, а она должна узнать правду!

Подвальчик был славен еще одной особенностью: голоса из комнаты, под которой он находился, слышались так же ясно, как если бы говорившие стояли, отделенные от тебя только шелковой занавеской. Даже шепот оттуда можно было разобрать. А спорившие сейчас не шептались – орали во весь голос.

– Говорю тебе, Аллахом всеблагим клянусь – случайность это! Не хотел я нарушить договора! Аллах и все ангелы его мне свидетели!

– Твой удар – случайность, и то, что в руках у тебя был не тот кистень, – тоже… Как он вообще среди оружия томака оказался?

– Не знаю, брат, жизнью клянусь, если клятве Аллахом не веришь! Кто-то из слуг перепутал или забыл, оставил с тех пор, как мы упражнялись шлемы «крестоносцев» пробивать…

Это Яхья, поняла Махпейкер, застыв и вжавшись в холодную, пахнущую горькой пылью стену. Пламя свечи трепетало от дрожи в руке, восковые слезы норовили стечь на пальцы.

Это Яхья. Он оправдывается. Но в чем? Что он натворил, какие клятвы нарушил?

– Я хочу тебе верить, брат. Клянусь бородой Пророка – мир ему! – больше всего на свете я хочу тебе поверить! Но Мустафа лежит и не приходит в себя. Это был подлый удар, Яхья, воистину подлый!

А это уже Ахмед. Никогда еще Махпейкер не слыхала, чтобы Ахмед говорил таким голосом: глухим, сдавленным, словно схватил себя за горло и держит, боясь отпустить ярость, боясь сорваться… ибо что будет тогда? Какие демоны проснутся в его израненной душе? Махпейкер не знала. И не думала, что жаждет это знать.

– Но я дрался не с Мустафой! Я с тобой сражался! Мустафа неожиданно влез!

– О, так этот замечательный подарок предназначался мне, да, Яхья?

Махпейкер дрожала, хотя в подвале было не так уж и прохладно. Что происходит там, наверху? О чем разговаривают Яхья и Ахмед? Она слышала каждое слово – но было еще что-то, понятное обоим братьям, однако не высказанное вслух.

Яхья меж тем горячился, голос его стал злым:

– Любые приемы хороши в сражении! Я уверен, что сумел бы удержать руку, брат. Я горячился, ты тоже, но у меня и в мыслях не было тебя убивать, и я держу свои клятвы! А Мустафа влез между нами, я просто не успел, пойми же!

Раздался глухой удар и стон. Поначалу Махпейкер стало нехорошо, но затем она поняла: Ахмед ударил кулаком в стену, дабы найти выход переполнявшей его ярости. Отбил руку, но немного успокоился.

А Яхья продолжал говорить, и интонации его стали напевными, тягучими:

– Помнишь, как мы дали клятву? Ты собрал нас, своих младших братьев, поклялся, если станешь султаном, оставить нам жизнь, никогда не посягать на нее. Мы были поражены твоим великодушием, Ахмед, никогда мы и не думали ни о чем подобном. Шелковый шнурок висел над моей головой, равно как и над головой Мустафы, но ты отвел его, и я впервые сумел вздохнуть полной грудью.

Махпейкер показалось, что кто-то ударил ее под ложечку, разом вышибив из легких весь воздух. Подумать только, не одни они думали о том, чтобы раздавить ядовитую гадину, пробравшуюся в султанскую семью, не одни они всем сердцем хотели похоронить проклятую традицию убивать султанских братьев! Ахмед тоже… какой же он замечательный, какой правильный, самый лучший в мире!

Девушка вновь задрожала, но уже не от холода, а от нахлынувших чувств, а потому чуть не пропустила слова Ахмеда, сказанные тихим, злым голосом:

– Да, я поклялся. Поклялся Аллахом и Пророком, мир ему! Но точно так же поклялись и вы, Яхья. Вы оба клялись никогда не поднимать руки на своих братьев. Что же ты наделал, Яхья, что же ты наделал…

– Брат!

Отчаянный крик – и мгновение спустя братья, кажется, плачут в объятиях друг друга. А Махпейкер стоит в подвале, не нужная там никому, но почему-то счастливая.

– Никогда так больше не делай, Яхья, слышишь? Поклянись мне!

– Клянусь, Аллахом клянусь…

– Не надо Аллахом. Просто пообещай.

– Конечно, я обещаю…

Пора уходить. Им сейчас обоим не до Махпейкер.

Но почему же так тревожно на сердце?

* * *

Небо над Золотым Рогом нынче было пронзительно-синим, солнце не слепило, как обычно, а ласково гладило щеки. Махпейкер смотрела – и слезы подступали к глазам. Слезы светлой печали, будто ангелы сверху пролили прозрачную, чистую воду.

Где ты, девочка Анастасия, мечтавшая стать птицей, взлететь высоко-высоко в синее небо, а оттуда звонкой песней радовать людские сердца? Куда ты ушла, в каких глухих краях затерялся твой след?

Нет тебя больше. Птицу посадили в клетку, и она привыкла жить там, даже петь научилась. И пусть песни другие – но птица ведь та же? Та же, да не та. Оперение лоснится – у диких птиц так не бывает. Крылья украшены изумрудами и рубинами – ведь летать птице не нужно, стало быть, для чего еще ей крылья, как не для прихотливых узоров на них? И голос стал чище, отъелась на сладких хлебах.

Про вольную волю и вспоминать перестала.

Ну… почти перестала.

Лишь иногда в темные глухие ночи снятся забытые лица, старые, давным-давно нехоженые тропки возле родного села… Или днем, вот как сейчас, когда в воздухе звенит свободное птичье пенье, тянет поднять голову и взглянуть на небо.

На давно потерянное, полузабытое небо.

И слезы текут по щекам, тихие слезы, которые вскорости высушит ласковое солнце.

В клетках птицы тоже живут. И даже бывают счастливы. Просто это совсем другое счастье, познать которое диким созданиям невозможно, не побывав в неволе.

Наверное, страшное оно, это счастье – ну да какое есть. И пока оно есть – хрупкое, ранимое, страшное, – Махпейкер остается лишь беречь его, беречь как зеницу ока. Ведь беречь и хранить стоит лишь то, что в руках, а мечты не стоят и ломаного медного дирхема. Это Махпейкер усвоила накрепко.

Поэтому она отводит взгляд от пронзительно-голубого неба и пытается думать о делах насущных.

Мимо окна пролетает, распевая беспечальную песенку, вольная пичуга. Пусть летит. Не до нее сейчас.

На солнце наползает легкая тень от облачка. И пускай через минуту-другую она рассеется, но она – предвестник бури, какой, возможно, еще не видывал Истанбул.