Доля правды - Зигмунт Милошевский

— Но ты права, я об этом думал. Только как это возможно, чтобы в центре города Будник испарился под носом полицейских, а здесь кому-то надо было потрудиться, чтоб усыпить полицейских. Ведь теоретически отсюда легче исчезнуть — через участок и в парк.

— Не хотелось рисковать.

— А раньше хотелось? Почему похищение Будника связано с меньшим риском, нежели похищение Шиллера? Что-то здесь не так.

Соберай пожала плечами и уселась на диване. Выглядела бледной.

— Я плохо себя чувствую, а мне нужно навестить отца в больнице, — пробормотала она.

— Здесь, в Сандомеже? — изумился он.

— Да, но я настолько плохо себя чувствую, что в последнее время выезжаю только к трупам, а не к нему. А ведь это из-за него я здесь оказалась, — вздохнула она и потянулась к стоящей на столе мисочке с чипсами. Шацкий безотчетно последовал взглядом за ее рукой — на ногтях был смешной цвет лака, интенсивно темно-розовый.

— Стой! — вскрикнул он.

Соберай, оторопев, отдернула руку и взглянула на него. Шацкий без слов показал ей на мисочку с чипсами, минуту назад она их чуть было не попробовала. Никаких чипсов там не было, как не было там ни соленых палочек, ни крекеров, ни кукурузных хлопьев. Была там — а как же иначе! — покрошенная маца, с характерной перфорацией, чуть подгоревшая на бугорках.

— Шутник нашелся, — пробормотал он. — Странно, что не полил кетчупом, спешил, видимо.

Все склонились над деревянной мисочкой, словно это был какой-то ритуальный сосуд.

— А откуда вообще взялась маца? — спросил один из полицейских.

— Когда они решили бежать из Египта, у них не было времени ждать, пока подойдет тесто на хлебы, — объяснил своим загробным голосом Вильчур, — поэтому пришлось срочно испечь какой-никакой провиант, и вышла маца.

У Шацкого щелкнуло в голове, да так громко, что он понял, что следует делать.

— Отложи посещение отца, — бросил он Соберай, — осмотри здесь все внимательно, дело из ряда вон, пусть соберут микроследы, мацу, разумеется, как можно быстрее в лабораторию. Я побежал.

— Что? Куда? — Соберай, обеспокоившись, встала.

— В костел! — крикнул Шацкий на ходу и вылетел пулей.

Бася Соберай и инспектор Леон Вильчур обменялись удивленными взглядами. Потом она опустилась на диван, а он, пожав плечами, оторвал фильтр от сигареты. С минуту оглядывался по сторонам в поисках мусорного ведра или пепельницы, в конце концов спрятал фильтр в карман.

3

В эти дни кафедральный собор Рождества Пресвятой Девы Марии в Сандомеже напоминал осажденную крепость. Вокруг ограждения толпились журналисты, но доступ в костел защищали церковники и прихожане из числа приближенных, а в придачу состряпанные на скорую руку таблички: «Фотографировать запрещено!», «Видеозапись запрещена!», «Не нарушать тишину в Доме Божьем!», «В часы, когда нет службы, вход запрещен!». Как раз выходила экскурсия пенсионеров, и Шацкий, воспользовавшись случаем, протиснулся внутрь. Он был готов к тому, что придется объясняться, и даже вытащил из кармана пиджака служебное удостоверение, но никто его не остановил. Похоже, сочли за своего, за этакого бесстрашного шерифа, что не даст евреям обвести себя вокруг пальца, подумал он ворчливо, проходя через портал. В боковом нефе остановился, пережидая, когда глаза привыкнут к полумраку.

Внутри не было никого. Ну, почти никого. Однообразное шорканье дало понять, что знакомцы по прошлому посещению никуда не делись. И верно, из-за колонны, отделяющей его от главного нефа, вышел мрачный дядька и принялся за мытье полов. Через минуту мокрая полоса отделяла его от западной стены костела, где со стороны улицы находились главная паперть, а внутри — хоры и восхитительный орган, а под ними далеко не восхитительные холсты почитателя ужасов Карла де Прево. В том числе один из них, стыдливо прикрытый малиновой портьерой. Шацкий решительно шагнул в ту сторону. Мрачный дядька перестал шоркать и взглянул на него пустым взглядом.

— Не по мокрому, — предостерег он. Но ничего этим не добился.

Шацкий махнул рукой и, даже не замедлив шага, заторопился по мокрому. Сценка выглядела как в вестерне, правда, он поскользнулся, потерял равновесие и, отчаянно размахивая руками, с трудом удержался на ногах. Спас украшающий колонну амурчик, за ножку которого он успел ухватиться.

— Я ж говорил, не по мокрому, — отрешенно забубнил дядька, будто видел подобное сотни раз.

Шацкий промолчал. Он подошел к портьере, снял портрет Иоанна Павла II и поставил его на пол, прислонив к стене.

— Вы там чего? Эй, нельзя! — заорал дядька. — Жасмина, быстро за ксендзом, опять хулиганы.

— Теодор Шацкий, Сандомежская районная прокуратура, действую в рамках расследования преступления! — выкрикнул Шацкий, показывая удостоверение.

Дядька остановился, не совсем уверенный, как отнестись к непрошеному гостю, но испытывая явный интерес к тому, что будет дальше. Тем временем Шацкий, схватившись за плюшевую портьеру, рванул ее изо всех сил. Портьера издала вздох, выпустила пыльное облачко и упала. Просачивающееся сквозь высокое окно солнце пронзило хмарь насквозь, превратив ее в слепящее скопление мерцающих пылинок, через которое нельзя было ничего разглядеть. Шацкий заморгал и, чтобы иметь лучший обзор огромного полотна, отступил на два шага.

После множества рассказов он ожидал мощного удара, натуралистической резни, ярких красок и отчетливых очертаний, подсознательно надеясь, что перед глазами оживет старое суеверие, а сама картина станет экраном, на котором он увидит фильм не столько о ритуальном убийстве, сколько о нынешних событиях. И тогда что-то в нем дрогнет, что-то произойдет, и взору его откроется решение загадки. Тем временем старое полотно выглядело просто-напросто как старое полотно. Почерневшее, в трещинках кракелюра, на которых играло солнце, отчего трудно было различить отдельные очертания.

Мрачный уборщик, видимо, смотрел на картину под лучшим углом.

— Боже всемогущий, — прошептал он и истово перекрестился.

Прокурор Теодор Шацкий переместился ближе к нему, но вместо того, чтобы осенить себя крестным знамением, вытащил телефон и позвонил Соберай.

— Я в соборе. Скажи Вильчуру, чтоб выслал сюда двух полицейских и криминалистов, как только они закончат у Шиллера, а ты и он… Нет времени на треп, приезжайте сразу.

Он отключился и общелкал мобильником холст. Теперь, когда в этом разливе черноты глаза его уже могли выделить менее темные очертания, он мог сравнить оригинал с репродукциями. В данном случае размер имел колоссальное значение. Репродукции он рассматривал в книгах или на экране небольшого ноутбука, здесь же ритуальное убийство было представлено на десяти квадратных метрах — размер небольшой комнаты. На первый взгляд казалось — вот ведь ирония! — что картина эта — самая большая удача де Прево. И с точки зрения живописного мастерства, и с точки зрения композиции, хотя художник остался верен комиксному описанию мученичества. Шацкий выделил отдельные этапы легенды о заклинании кровью. Справа два еврея занимались «снабжением». Один, явно богаче другого, в шляпе и плаще, предлагал матери купить у нее младенца. Другой чем-то заманивал ребенка, конфеткой или игрушкой, одновременно притягивая его за щечку, как это делает купец на невольничьем рынке. На противоположной стороне полотна евреи занимались умерщвлением или истязанием (или тем и другим) лежащего на простыне ребенка. Центральное место в композиции, как и следовало ожидать, занимала бочка. Поддерживали ее два еврея. В ней словно зубья торчали гвозди, и она напоминала какое-то фантастическое морское чудище, из пасти которого свешивались пухленькие ножки малютки. Капающую кровь собирал в мисочку блаженствующий мужчина с внушительных размеров носом. Де Прево не был бы самим собой, не зайди он слишком далеко в представлении ужасов. И вот, пожалуйста, — на земле валялись детские останки. Маленькое тельце, растерзанное псом, производило страшное впечатление. Из пасти собаки торчала оторванная ножка, своей очереди дожидались вторая ножка, ручки и головка — и все это лежало на земле.