Утерянный рай - Александр Лапин

Еще никогда в жизни Дубравин не казался себе таким маленьким, ничтожным и жалким, как на этой медицинской комиссии.

Перебираясь по длинному коридору военкомата из одного медкабинета в другой, он сознавал необходимость происходящего и спокойно, терпеливо переносил все эти осматривания, простукивания, ощупывания, хотя чувствовал себя неуютно. Ощущал себя не личностью, а какой-то букашкой, параграфом в руках всех этих важных, занятых исполнением своей функции людей.

Дубравин впервые прямо столкнулся с советской государственной машиной в лице ее представителей и ощущал ее как нечто равнодушно-бездушное, безликое существо, которому абсолютно нет дела до живого, думающего человека. Он еще не знал, что каждый советский человек в таких обстоятельствах чувствовал то же самое. И так оно было на самом деле.

Но он-то откликался на происходящее по-человечески, эмоционально. В раздрызге подсел к молодой, красивой черноволосой медсестре-казашке, которая мерила давление и сидела рядом в этом же кабинете. Одна мысль о том, что она видела сейчас всю эту унизительную процедуру осмотра интимных мест, бросила его в жар. И пока сестра в белом коротеньком халатике мягкими, ласковыми руками обвивала его мускул эластичным плотным рукавом прибора, он чувствовал бешеное сердцебиение.

– Сто шестьдесят на сто двадцать, – равнодушно сказала сестра рядом сидящему доктору. Посчитала пульс: – Восемьдесят! Много. Сделайте десять приседаний!

Он сделал. Она снова посчитала пульс. И что-то записала в его карточку. А потом перевела взгляд узких черных глаз с карточки на него и заметила:

– У вас повышенное давление! Отчего бы это? Может, вы вчера злоупотребляли?

– Не-е-ет! Что-то я просто разволновался. Сам не знаю почему. Может, оттого, что все так непривычно, – пробормотал Сашка, торопливо забирая лежащую на столе наполовину исписанную медицинскую карточку. Он чувствовал какую-то еще неясную тревогу, поселившуюся где-то в груди, рядом с сердцем.

А народ все шел и шел. И в основном качественный, молодой народ: худые, длинные подростки – выпускники школ; крепкие, мускулистые ребята-спортсмены; была даже парочка солдат-срочников, решивших продолжать службу курсантами.

Он нормально прошел окулиста, кожника, еще нескольких специалистов. И, в общем-то, понемногу стал успокаиваться. Последняя инстанция. Кабинет, где заседает медицинская комиссия. Стол. За ним – три человека. В середине – пожилой седовласый доктор с одутловатым лицом и мешками под глазами. По краям – врачихи. Старая, с черными, но припудренными сединой волосами еврейка, а с другой стороны – стерва, как определил для себя Дубравин, едва взглянув на нее.

– Так-с! Посмотрим, каковы ваши показатели, юноша! – произнес седовласый доктор, снимая с носа круглые очки. Видно было, что председатель комиссии настроен благодушно. – Да у вас повышенное давление! Врач пишет, что может быть психоневрологическая дистония. Это плохо!

– Это случайность, доктор! Я просто что-то разволновался в тот момент… Вот оно и подскочило…

– Но это полбеды! – Тощая, носатая, с красным лицом стерва, заместитель главного врача, как было написано на бумажной табличке, стоящей на столе, подсовывала доктору какую-то бумажку с анализами. – Вы видите, Владимир Григорьевич? У него еще и белок в моче.

– Спортсмен? – полувопросительно, полуутвердительно спросил главврач Сашку.

– Да, занимаюсь борьбой дзюдо, – с гордостью ответил тот, расправляя плечи. – Недавно были соревнования областные. Я выступал…

– Всегда с этими спортсменами проблемы, – неожиданно оторвалась от разглядывания бумажек пожилая еврейка.

– Да здоров я! Что вы, не видите, что ли? – в отчаянии воскликнул он.

– Ну, что будем делать? – беспомощно развел мягкими ладонями главврач.

– Я на себя ответственности не возьму! – вякнула носатая.

– Не годен! – добавила вторая.

Главный вновь с сожалением развел руками.

Сашка еще пытался что-то говорить, доказывать им. Напрасно. Тем более что дверь уже приоткрывало, ломилось следующее молодое тело…

Уже в начале двадцатого века Верный был городом-садом. И сейчас Алма-Ата все еще расцветала каждую весну, как невеста перед свадьбой. В апреле восьмидесятого самые лучшие яблоневые сады в предгорьях Алатау, где строились прямоугольные коробки корпусов и общежитий университета, уже вырубили. Но оставшиеся кое-где деревья с приходом тепла, как по команде, выбросили в мир то там, то здесь бело-розовые букеты и соцветия.

Амантай молча смотрит из окна общежития на это буйство жизни внизу и привычно думает о том, что бы еще сделать для карьеры? Как заместитель факультетского секретаря комитета комсомола он сегодня дежурит в общежитии юрфака, листает журнал «Юный техник» и скучает.

В штабе студенческого оперативного отряда мертвая тишина. Только слышно, как этажом выше у кого-то играет музыка. Да в коридоре то и дело хлопают двери комнат. С ним, Турекуловым, сидят в таких же синих окодовских куртках еще двое студентов. Рябой, весь в оспинках и коричневатых пигментных пятнах на круглом лице Ербол Утегенов и усатый Джамбул Джумабаев.

Вдруг дверь бесшумно открывается, и на пороге штаба появляется тощая студентка в халате и с растрепанными волосами:

– Ребят! Там на вахте какие-то хулиганы пришли! Ломятся наверх. Говорят, что у них какой-то «день варенья». Меня баба Зина послала, вахтерша…

– Идем! – Амантай натянул синюю куртку, а вместе с нею начальническое выражение лица. Они гуськом вышли из комнаты и с озабоченным видом потопали вниз.

В фойе стоял шум и гвалт. Возле баррикады из стола и стойки занимала позицию баба Зина, вахтерша. Подбоченясь, загораживала проход своим могучим телом.

Напротив нее «бились в истерике супостаты». Собственно говоря, это несколько девчонок и ребят с другого курса. Нарядно одетые, с цветами, но слегка подвыпившие. Они качают права. Особенно старается длинный, курносый и очкастый парень с маленьким, сморщенным, как у обезьянки, лицом.

– Не имеете права нас не пускать! – горячо и страстно, словно с трибуны, говорит он. – Мы пришли на день рождения! Никаких нарушений не делали! Это самоуправство…

– Я без коменданта вас не пущу! Пусть она подпишет заявку! А ее сейчас нет, – отгавкивается баба Зина. И, выстрелив репликой, оглядывается назад. Не идет ли подкрепление.

– А вот и опричники пришли! – вопит очкастый, увидев их.

Окодовцев студенты не любят. И Амантай знает это.

– Какие еще опричники?! – багровеет так, что коричневые пятна становятся незаметны, Ербол. А усатый Джамбул начинает поджимать пальцы в увесистые кулаки. Амантая это тоже задело. Что за насмешки над ними?! Но он молчит. Затаил обиду. Власть не может ввязываться в пьяную перепалку. Это ниже ее достоинства. Поэтому сдержанно, напряженно-глухо спрашивает: