Имортист - Юрий Никитин

В зале, кроме Ростоцкого, находился также Мазарин, задлинным столом сидели руководители городских ведомств, от аварийных служб досанитарных.

Ростоцкий первый заметил мое приближение, вскочил,отрапортовал:

– Колонна вступит на Красную площадь через десять минут.

– Чему быть, – сказал я мрачно, – того неминовать. Признаться, я ожидал, что вы там… ближе к событиям.

Он покачал головой, глаза были усталые, но взгляд тверд.

– Мои офицеры получили все необходимые инструкции.

– А непредвиденные случаи?

– Мы учли все, – ответил он чуть суховато.

Я повернулся к экранам. На всех пяти все то же карнавальноешествие, музыка, пляски, буйство красок. На миг даже мелькнула трусливенькаямыслишка: а пусть себе идут! Время такое, чтобы трахались и на улице.

– Сколько там?

Ростоцкий ответил тихо:

– Не меньше трех тысяч…

Я переспросил:

– Всего-то?

Он вздрогнул, неприятно пораженный жесткостью в моем голосе.

– Господин президент, если начнем стрелять… – онпоперхнулся, торопливо поправился, – когда начнем стрелять, погибших будеточень много. А это все-таки не преступники, которых застали на месте совершения…преступления. Это просто протестующие. Недовольные… Они вон и не подозревают!Поют, танцуют…

Я посмотрел на него, на молчаливого Мазарина, в виски больностучит тяжелая, как расплавленное олово, кровь. Не понимают. Приняли имортизм,но еще не понимают, что это такое. Умом понимают, но не прочувствовали, чтозначит следовать великой идее.

– Три тысячи, – сказал я. – Романовский вовремянапомнил, что когда Моисей спустился с горы, держа в руках заветы, он увиделвот этих… протестующих. Соорудили золотого тельца, отринув высокие идеи, пели иплясали вокруг него, я о тельце, не о Романовском, избрав себе бога попроще. Итогда он, Моисей, разбив в гневе скрижали, велел истребить этих вотпротестующих. Истребил их три тысячи! Полностью. Полностью, Игорь Игоревич!.. Апотом, помню, еще и еще добавлял.

Он побелел лицом, глаза расширились, а щека нервнозадергалась. Я видел, убеждает себя, что три тысячи для Моисея – это большаяпотеря, у него и так оставалась горстка людей, а для России три тысячи – меньшеплевка, но въевшаяся под кожу, пустившая корешки в плоть мысль, что убивать –нехорошо, пугала неотвратимостью.

– Моисей истребил три тысячи своих, – напомнил яжестко. – Тех, кто решился оставить теплый и сытый Египет, пошел за ним. Амы, Игорь Игоревич, сейчас должны истребить чужих. Эта зараза – не наша.

Он прошептал:

– Понимаю, великие идеи безжалостны… Но среди этих идиотовесть и просто безалаберные подростки, что примкнули просто так. Из мелкогоозорства.

– В Содоме и Гоморре, – напомнил я, – не все былиизвращенцы. Но Бог не стал выискивать одиноких праведников, что мирно уживалисьс такими соседями. Как вы помните…

– Да, – ответил он тихо, – теперь там Мертвоеморе.

Колонна двигалась по Тверской, телекамеры показывали ужевыход на Манежную, демонстранты оживились, чаще размахивали флагами, а тенемногие, кто все еще шел в одежде, сбросили ее и, повесив на древки флагов,размахивали над головой.

Ростоцкий сказал зло:

– Но что делают, что делают!

– Вы о чем? – спросил тихонько Волуев.

– Вон те, видите, просто зеваки!.. И тоже идут с нимирядышком! Хохочут, дурни…

Волуев бросил взгляд в мою сторону, сказал суховато:

– Демонстрация не санкционирована властями города.

– Да я знаю, – сказал Ростоцкий тоскливо. – Знаю.Потому и…

– Вы лучше другое оцените, – сказал Волуевделовито. – Каков ход, каков ход!.. Одним выступлением эти извращенцысразу становятся в ряды борцов за демократию.

Мазарин приблизился, сухой и подтянутый, произнес брезгливо:

– А разве они ими не были? Только при демократии вся этадрянь может выплыть наверх. Знаете ли, думаем, что выплыла правда, но по запахуслышим, что ошиблись…

Ростоцкий произнес хмуро:

– А сегодня они станут еще и мучениками за свободу, за правовыражения личности… что они там еще требуют?

Волуев взглянул на меня быстро:

– Да много чего требуют… А они станут?

– Чем?

– Мучениками.

– Тот, – сказал я, – кто передумает и выйдет изколонны до Красной площади, не станет. Во всяком случае, сегодня.

Демонстранты двигались с веселыми воплями, строили рожиредким прохожим, бросали бутылки в стекла автомашин, плевались жвачкой, тоодин, то другой выходили из рядов и мочились на деревья, а один мочился прямо врядах, на ходу, поливая мощной струей ноги впередиидущих. Те обернулись,поднялся хохот, уже и сами последовали примеру, а юная и очень хорошенькаядевушка в красной шапочке и крупных серьгах, единственная одежда, если несчитать кольца в носу, присела, потужилась, ее старательно обходили, стараясьне наступить, наконец она поднялась, оставив приличную кучку аккуратныхкоричневых колбасок.

Ростоцкий выругался, а Мазарин с интересом наблюдал, какдемонстранты замечали мину слишком поздно, дальше шли, шаркая подошвами, смех ихохот звучали громче. Кто-то нагнулся, зачерпнул горсть и швырнул в спину идущихвпереди. Хохот стал громче, еще восторженнее.

Ростоцкий сказал с некоторой растерянностью:

– Так это же совсем дети…

Волуев передернул плечами, голос прозвучал хрипло, будтокто-то его взял крепкими пальцами за горло:

– Да… Все-таки их надо бы как-то перевоспитывать. Ну как сними можно жестоко? Они же сами не ведают, что творят, куда идут…

– Прости им, Боже, – сказал я ему в тон. – Атеперь аминь. Игорь Игоревич, готовы?

Ростоцкий кивнул:

– Как только скажете.

Но в глазах у него было «если только скажете». Волуев,Мазарин и остальные поглядывали на меня с сочувствием. Наверное, лицо у меняеще то лицо. Я кивнул на боковой экран:

– Как только последние пройдут входы в метро.

– Там уже заслоны, – сообщил Ростоцкий, а Волуевпопросил: – Если можно, лучше бы на главный.

Я тронул пальцем кнопку, на большом экране появилась Краснаяплощадь, вон из того переулка должны появиться эти сексменьшинства, как ихназывают, но к черту эти политкорректные термины, скажем прямо, оттуда наплощадь выплеснется та дрянь, что появляется только в гниющем обществе. Все тоже самое было в Риме, из-за чего туда так легко вошли варвары и христиане.