Другой Урал - Беркем аль Атоми

— Ы-ы-ы-ы-ы! — радостно ревет Птица в искрящемся раскаянии; верхняя половина лица нахмурена и плачет, она виновата и молит о пощаде, нижняя не удерживает момента и весело скалится: — Ы-ы-ы-ы!

Мы оба в точности видим, что сейчас представляет себе другой — да что там, мы видим вместе, и одна и та же картинка одновременно наполняет нас — и мы оба, нисколько не мешая друг другу, управляем этим микротеатром, посмешнее вздымая руку грозящей пальцем старшей вожатой, вытягивая до гротеска осуждающую мину Галиндмитны, посочнее наливая багрянцем щеки начлага товарища Лузина. Даже унылый запах Общей Линейки (до чего ж тупое слово — «линейка», не замечали?) на мгновение вспыхивает в носоглотке; линеечный песок пахнет иначе, не так, как пляжный или любой другой, — от его запаха хочется не строить, а закрыть глаза и качаться на каблуках… До чего, оказывается, это просто — не участвовать! Ни за что больше не буду!

Только немного неудобно перед космонавтами — переглянувшись, мы соглашаемся — да, все-таки как-то не очень красиво с нашей стороны: они там летят, преодолевая неведомые опасности — с грозно-веселыми лицами, в мягких белых подшлемниках и спортивных костюмах с выпуклыми гербами, и наверняка сейчас только-только заделали дырочку от метеорита или починили сломанный реактор; и ни верха, ни низа, только бархатная чернота со звездами…

Однако мы уверены — если бы сейчас, ну хоть вон из-за тех кустов вышел космонавт, то он не стал бы ловить нас и противным голосом орать на весь лес, чтоб мы «не-мед-лен-но» шли строиться и «нас тоже касается». Я думаю, что он не обрадовался бы, конечно, но и точно б не разозлился, и даже не простил бы — нет, космонавт же вам не Лузин какой-нибудь, что ему Линейка, даже Общая; он бы просто смотрел, как мы бежим мимо, и улыбался.

За кочегаркой мы начинаем то и дело приседать на бегу, собирая самые крупные, до звона высохшие за несколько солнечных дней сосновые шишки; те, которые подходят, видно сразу; за некоторыми даже не лень дать небольшую петлю, настолько они просятся в дело, яркими пятнами выделяясь из массы товарок. Но вот и куст, честно сохранивший доверенное, — я вижу, как сквозь листву сигналит мне солнечными зайчиками Специальная Секретная Банка, упавшая вчера на. Землю откуда-то издалека. Может, кто помнит — были раньше (после середины семидесятых я их больше не видел) такие банки из-под кофе, серебристые толстые буквы на черном — крупно «КОФЕ», а внизу кучерявой тоненькой антиквой «растворимый». Однако это была только видимость, маскировка; на самом деле банка была совсем не такая. Не, как она появилась в нашем мире, я не видел; но сомнений в ее осо-бости тоже не было, — и когда я вчера после ужина рассказал о ней Птице, он сразу все понял.

Во-первых, она стояла. Во-вторых, над ней два раза проехал Мамулов на Синей Коломбине — а ей хоть бы что! Услышав про это, Птица даже сначала не поверил и прищурился, но увидел, что я не вру, и разделил мое восхищенное удивление. Надо же — выстоять перед Мамуло-вым и его Синей Коломбиной!

Рычанье Коломбины доносилось задолго до Прибытия, от него испуганно умолкали дятлы и хотелось пересесть или уйти куда-нибудь; словно в лесу завелся дракон и неумолимо идет сюда, ломая хвостом сосны и сверкая углями в распахнутой рыком глотке. Рык наваливался на притихший лес, солнце начинало светить или тихо, или с обреченным отчаяньем, расплавляя крыши в нестерпимо яркие облачка, из будки поспешно ковылял вахтер, и если ему случалось замешкаться, то Коломбина злобно дудела морозящим душу голосом. Полосатая труба взмывала, замирая перед ней навытяжку, и Коломбина, дергаясь и взрыкивая в сдерживаемом бешенстве, вступала на территорию покорно замершего лагеря.

Зашипев напоследок, Коломбина вставала, лязгая и раскачиваясь; с гулким хрустом распахивалась дверь, и на землю тяжко спрыгивал Мамулов, огромный, дочерна загорелый Мамулов с руками как лопаты, в серой кепке и засаленной синей робе. Утвердившись на прогибающих землю ногах, Мамулов всегда останавливался и по-хозяйски обводил двор хозблока черными с кровью глазами. Меня до глубины души изумляла отвага кухонной тетеньки, которая читала сунутые Мамуловым бумажки, стоя совсем рядом с ним, мало того, она даже смотрела ему в глаза и разговаривала — хотя всем, кто ходил со мной смотреть Мамулова, сразу становилось ясно — Мамулов не такой, очень не такой, и лучше простоять весь сончас на Линейке, или даже угодить на Оперативку, где все орут на тебя со всех сторон, и нестерпимо стучит в голове и хочется поскорее умереть, чем оказаться рядом с Мамуло-вым.

Не думаю, что формулировка корректна, — этого никто вслух не произносил, но мы все были уверены, что внутри Мамулова целый мир жидкого черного пламени, грязного и едкого, и если он захочет, то стоит ему открыть пошире глаза, как черное вырвется из него, и не успеешь добежать до поворота к Линейке, как оно зальет, испепелит весь лагерь, и лес, и озеро — досюда все были единодушны; расхождения касались лишь способа с ним борьбы — кто предлагал бронепоезд из кино про революцию, кто танки, но самым обнадеживающим выглядело предложение очкастого Симакова: целый самолет десантников. Да, вот уж кто точно справился бы с Мамуловым — все хорошо помнили позапрошлое «Служу Советскому Союзу», как десантники стреляли в кувырке и кололи голой рукой толстые бетонные штуки.

А банка два раза уцелела, и Коломбина два раза промахнулась, и даже Мамулов ничего не мог поделать! Когда я заметил, как Коломбина, громыхая болтающейся сзади дверью, промазала в первый раз, сердце обреченно сжалось: ну, обратно не промажет… Банка отрешенно стояла, чуть покачиваясь под легким ветерком — видно, под ней оказался асфальтовый бугорок; мне захотелось выбежать из колонны, конвоируемой на ужин, и схватить ее, пока из ворот хоздвора не послышались шаги Мамулова. Мне казалось, что сейчас он спрыгнул и внимательно смотрит на отводящую фары Коломбину, а потом обязательно выйдет и втопчет маленькую смелую банку в асфальт.

Не помню самого ужина, но, похоже, при первой возможности я рванул на улицу, едва не свалив в фанерном тамбуре округлившую глаза воспиталку одиннадцатого отряда, скорее — к дорожке на хоздвор, может, еще… Стоит. С легким сердцем я остановился, выдыхая, и тронулся неспешным аллюром, но не успел пройти и половины, как за шиферным забором хоздвора хлопнула сетка от мух и скрежетнула дверь Коломбины. Рыкнул дракон, живущий в грязном гнезде под фальшивым железным капотом, и Коломбина, хрустя застоявшимися железными суставами, заворочалась в тесноте хоздвора, и я побежал вдоль забора, вначале нерешительно — идея выхватить добычу из-под носа Коломбины и тем паче — самого Мамулова — не сразу уместилась в моем сознании, но бег придал мне решимости, и я побежал со всех сил, но Коломбина за забором уже выскреблась из теснин и набирала ход. Мы поравнялись у ворот, я даже немножко опередил ее. Из ворот вылетело, обдав меня грязным жаром, нечто огромное, 'переполненное еле сдерживаемой мутно-злобной силой, сверкающее множеством глаз — я отшатнулся и бессильно склонился, уперевшись в колени. Все. Я понял, что банки больше нет, ее нет, она так смело стояла прямо на их дороге — Коломбина не сможет оставить ее в покое и просто проехать… Закусив губу, я поднял глаза, уже видя сплющенной морщинистое тельце убитой банки, но она стояла, стояла на том же месте, искоса поглядывая на меня: «Понял?! Вот так!»