Мирабо - Рене де Кастр

Такому политику, как Мирабо, тут нечем было восхищаться; он ясно видел, что «некая революция, которая все изменит в лучшую или худшую сторону, не заставит себя ждать». Возможно, он считал, что Ломени де Бриенн подаст к ней повод, если не станет ее орудием. В таком случае было бы логично найти место в правительственной организации, а это вызывает необходимость вступить в контакт с людьми, которые сейчас находятся у власти. Можно только гадать, почему Мирабо тогда не обратился к герцогу де Ниверне, с которым был давно знаком, или к Мальзербу, связанному с семейством Мирабо давней дружбой.

Монморен принял Мирабо в присутствии Бретейля, что помешало ему быть настолько искренним, как хотелось бы. «Существуют должности, для которых у вас мало людей, — заявил Мирабо, — потому что там нужна крепкая голова и несгибаемая смелость вкупе с талантами исполнителя и кабинетного чиновника — не слишком частое сочетание. Я готов рискнуть своей головой, как и предоставить ее на службу королю. Варшава, Санкт-Петербург, Константинополь, Александрия — мне это все равно».

Монморен был слишком робок, чтобы дать дипломатический пост такому неоднозначному человеку, как Мирабо. Можно предположить, что Мирабо, все более обрастая долгами, постарался бы удержаться на должности, о которой столько просил. Развивая эту мысль, можно вообразить себе Генеральные штаты, которые собрались бы без него…

Впрочем, отказ Монморена был тонким и любезным, он только пришпорил Историю. Взамен должности министр дал просителю разрешение основать газету. Тем самым он подлил масла в огонь. В начале ноября 1787 года вышло новое периодическое издание, запущенное Клавьером и Бриссо, — «Анализ английских бумаг»; в этой газете также дебютировал женевец Дюмон, вероятный соавтор части речей, произнесенных Мирабо в Учредительном собрании.

В ожидании, пока газета начнет приносить какие-нибудь доходы, Мирабо, живущий в невозможных условиях, послал еще одно письмо Монморену, униженно прося о некой оговоренной субсидии на проживание и на лечение его спутницы.

Вместо скорых прибылей газета принесла Мирабо большую известность. Успех был огромен, с моментом выпуска удачно подгадали.

В ноябре 1787 года возмущения аристократов против монархической власти достигли своего апогея. За девять дней до знаменитого заседания Парламента, на котором Людовик XVI ответил на замечания герцога Орлеанского: «Это законно, потому что я так хочу», Мирабо написал пророческое письмо Суффло де Мери (10 ноября 1787 года): «Созыв Генеральных штатов настолько обусловлен необходимостью, что, есть у нас первый министр или нет, при Ахилле или Ферсите они, несомненно, соберутся, причем за это будут глупо благодарить правительство».

На заседании 19 ноября 1787 года король, взволнованный речью Эпремениля, чуть было не объявил созыв Генеральных штатов в 1788 году. Но потом, после упреков Ламуаньона, велел зарегистрировать заем в 420 миллионов, который позволил бы правительству маневрировать еще пять лет. Когда Людовик вышел из зала, парламент отказался регистрировать декрет.

«В займе отказано, иначе и быть не могло, — писал Мирабо Монморену 20 ноября. — Зарегистрировать заем, оскорбляющий все законы приличия и мудрости, было невозможно даже для правительственной партии. Правительство прибегнет к крайним мерам, приостановит платежи, поскольку временные меры оно отвергает. Кое-какие придворные наверняка станут утверждать, что эта операция осчастливит правителя и народ; они даже посмеют говорить Его Величеству о благе народа и справедливости, предлагая ему осуществить подлое желание Калигулы…[31] Предоставить своим подданным умирать от голода или принудить их к этому, что еще более жестоко, значит признаться в том, что не способен править ими, отказаться от прав на них. Что станет с множеством несчастных, лишенных своих сбережений? Разве смогут они не стать ярыми врагами государства и короля? Разве фанатизм собственности или нищеты не столь пылок и неугасим, как фанатизм религиозный? Интересно, кто возьмет на себя ответственность за личную безопасность окружающих трон и самого короля?»

В продолжении этого удивительного письма, оставшегося без ответа, Мирабо сформулировал дилемму, в которую загнало себя правительство: государственный переворот или немедленный созыв Генеральных штатов.

Людовик XVI выбрал первое; это был выход из положения, если пойти до конца. В начале 1788 года король, устав от оппозиции, после ареста нескольких членов Парижского парламента издал эдикт об упразднении парламентов и об учреждении вместо них cours plenieres, состоящих из членов королевской фамилии, высших придворных и аристократов, судебных и военных чинов.

Спустя некоторое время вышла анонимная брошюра «Ответ на тревоги добрых граждан», в которой все узнали почерк Мирабо. В этом сочинении он нападал на парламент, представляя короля истинным защитником нации, который поклялся, чтобы как следует исполнить свою роль — в скорейшем времени созвать Генеральные штаты.

Неужели Мирабо одумался? Зима 1787/88 года выдалась для него тяжелой; он два месяца провел в постели, страдая от кровотечений и почечных колик. Чрезмерные кровопускания и неверное лечение лишь запустят болезнь и вызовут его преждевременную смерть. Мирабо не знал, что его ждет; он думал, что стоит на пороге жизни, хотел избегнуть нищеты и политического бессилия, к которым его принуждало непонимание со стороны властей. После болезни, во время которой он написал несколько памфлетов, в том числе «Продолжение обличения ажиотажа» и «Обращение к батавам по поводу штатгальтерства», Мирабо, похоже, установил прямой контакт с правительством. Судя по всему, он встретился с министром юстиции Ламуаньоном, и тот убедил его в том, что устранение парламентов было последним шансом монархии.

Мирабо никогда не считал парламентариев неизменными защитниками свободы, но относился к ним снисходительно, потому что они были аристократами и потому что противились некоторым видам произвола: парламенты отменяли действие тайных приказов, восставали против чрезмерных налогов, порой проявляли удивительную независимость по отношению к местным властям. Можно даже утверждать, что с начала века их общее поведение породило иллюзию относительно истинной широты их политических взглядов; только Людовик XV и канцлер Мопу постигли их игру.

Таким образом, в первые месяцы 1788 года, когда Мирабо, сраженный болезнью, предавался размышлениям, в его мыслях произошел важный поворот: соединились воедино немного разрозненные теории, касающиеся французской политики. Видя, что знать ни в грош не ставит короля, Мирабо осознал, что его ненависть к деспотизму не мешает ему быть строгим приверженцем монархии: деспотизм проистекал не из принципа единоначалия, а из злой воли нескольких вельмож, обступивших монарха. Пострадав от тайных приказов, выдаваемых министрами, Мирабо в итоге выстроил теорию, которая, как ему казалось, увязывала его возможное личное благополучие со счастливым будущим его родины. Доводя это рассуждение до конца, он неизбежно должен был прийти к осуждению института парламентов, «худшей из всех аристократий — власти судей-законодателей». Следуя той же логике, следовало поддержать власть короля над народом через голову олигархии; созыв Генеральных штатов становился тогда единственным выходом.