Паранойя. Почему я - Полина Раевская

– Что?

– Какой- то шорох там, – указывает она на неосвещенную часть подсобки.

– Ну, крыса или кошка какая-нибудь, – отмахиваюсь.

– А мне кажется, там кто-то есть.

«Вот почему плохо, когда ты остров; забываешь, что и за пределами твоих берегов что-то происходит.»

           К. Макколоу «Поющие в терновнике»

– У тебя паранойя, – заключает Долгов, посветив, скорее для вида, пару секунд телефоном.

– С таким успехом мог вообще не смотреть, – парирую раздраженно, не понимая его беспечности.

– Ну, а смысл? Кто тебя по голосу узнает? – отзывается он. –  Здесь все равно не видно ни хрена. Так хоть лицом не светишь. Сидит и пусть дальше сидит, целее будет.

Его доводы звучат, конечно, убедительно, но мне все равно не спокойно. Если бы время не поджимало, я бы все как следует просмотрела, но меня и так уже, наверное, ищут.

– Ладно, я побежала, а то сейчас еще охрану вызовут на мои поиски, – прижавшись к Долгову всем телом, целую его на прощание и не могу оторваться. Втягиваю жадно его запах, скольжу ладонями по широким плечам, и меня начинает ломать.

Мне мало. Слишком его мало. После месяца разлуки секс впопыхах – ни о чём. Хочется надышаться, насмотреться, снова стать частью его жизни. Мне необходимо убедиться, что он мой. Только мой. Все эти тридцать дней я готова была на стены лезть от неуверенности и страха. Неизвестность сводила меня с ума. Я отчаянно боялась, что своим необдуманным побегом перешла черту, за которой уже ничего нельзя вернуть.

Казалось, Сережа плюнул на меня и мои сомнения. Решил, что это того не стоит и вернулся к Ларисе или нашел себе кого-то еще.

Порой, лежала по ночам и едва головой не билась об подушку, пытаясь отогнать от себя мысль, что Долгов, возможно, в это же самое мгновение прекрасно проводит время с другой женщиной.

Знаю, глупость несусветная и вообще… Будто дел у него других нет, кроме, как по бабам таскаться. Но сколько не пыталась себя вразумить, а все равно накручивала. От Серёжи не было никаких вестей, и чем больше дней проходило, тем больше я жалела, что поступила столь опрометчиво.

О чем я думала?

Да ни о чем. Меня настолько захлестнули эмоции, что я элементарно даже дышать нормально не могла. Перед глазами стояла раскуроченная машина, и воображение дорисовывало ужасные картины, в которых мама неизменно при смерти. Стоило только представить, что она умрет, а я не успею ни попрощаться, ни сказать ей самых главных слов, на меня накатывала такая паника. Я не хотела, чтобы в моем последнем воспоминании о маме она остервенело хлестала меня ремнем. Мне необходимо было, чтобы хотя бы раз, один – единственный, чертов раз мы посмотрели друг на друга без раздражения и злости. Однако, я не была уверена, что Сережа позволит и отпустит меня домой, поэтому сделала все тайком.

Наверное, нужно было сразу по приезде в Москву позвонить ему, но меня встретили люди папы Гриши, и тотчас отвезли в больницу к маме, где она не то, что при смерти не была, а даже ни капельки не напугана. К моему появлению отнеслась довольно спокойно, буднично заявив, что хоть какая-то польза от этой аварии.

Сказать, что я охренела – не сказать ничего. Мало того, что впопыхах мне никто ничего не сообщил о ее состоянии, так она еще и вела себя так, словно я не сбежала после жуткого скандала, а просто уехала на пару дней к подружке.

Сюр, да и только. Но, надо признать, я почувствовала небывалое облегчение. Мне-то казалось, что всё – финита ля комедия: нити оборваны и больше ничего не вернуть, а по факту родителям вообще было не до меня. По крайней мере, папе Грише. Все его мысли занимала авария и смерть Яшки.

До сих пор не верилось, что его больше нет. Не то, чтобы я сильно скорбела, но все же было не по себе. Грустно это, когда жизнь так нелепо обрывается, даже по сути и не начавшись. Хотя, наверное, передоз так или иначе бы случился. Яша в последнее время практически не просыхал, и никакие угрозы отца, и рехабы на него не действовали. Будь я злопамятной, сказала бы – собаке собачья смерть, но я никакого удовлетворения не чувствовала. Детские страхи и обиды давно отошли на второй план, теперь проблемы были посерьезней.

Мама сразу же взяла меня под тотальный контроль, и без ее ведома я не могла даже дышать. Под предлогом лечения моего мифического ЗППП мы остались в столице в окружении маленького отряда охраны. А дальше был месяц скандалов: с папой Гришей мама спорила на тему того, чтобы отправить меня доучиваться в какой-нибудь закрытый пансионат, на что Можайский неизменно приводил в пример бесславный конец Яшки, тоже учившегося в подобном заведении. С папой Андреем она ругалась на тему моей безопасности. Папа с бабушкой считали, что я должна жить у них и держаться подальше от всей этой политической возни, но мама, понимая, что не сможет таким образом «уберечь» меня от Долгова, была против. Казалось, она вообще задалась целью сделать все, чтобы мы с ним никогда больше не встретились.

Первые две недели всячески промывала мне мозги. Давила на то, что это Сережины люди подстроили аварию и возможно, смерть Яши.

Вопросом: «Как я могу думать о человеке, который покушался на жизнь моей матери?» ни раз задавалась я сама. У меня были сомнения и все предпосылки подозревать Серёжу, но я твердо решила не делать выводы, не имея доказательств. Мама же, поняв это, зашла с другой стороны и начала прокачивать мои болевые точки.

Она смаковала грязные слухи о Долгове, рассказывая мерзкие истории о его диких гулянках с друзьями и толпами бл*дей. Говорила, что таких молоденьких дурочек, как я, он меняет, как перчатки. Расписывала в красках каждую из его, задержавшихся надолго, любовниц с громкими именами и сравнивала их со мной, спрашивая, на что надеюсь «ничем не примечательная» я, если даже ради вот такой шикарной, талантливой актрисы, певицы, балерины он не ушел от жены?

Это было унизительно и больно. После я всю ночь ревела в подушку, сходя с ума от ревности, но перед матерью неизменно высоко держала голову и повторяла, что его прошлое меня не волнует. Жанну Борисовну это, конечно же, неимоверно бесило.

Наверное, нужно было быть хитрее – сделать вид, что я повелась; что перегорела и Долгов теперь мне глубоко противен, но в том и дело –  горела я настолько сильно, что скрывать это не получалось. Мама все читала по моим глазам и затягивала гайки с каждым днем сильнее: подходить к телефону мне было запрещено, в доме за этим строго следила наша новая экономка – редкостная стерва. Из дома же мне не позволялось выезжать без охраны, среди которой был специальный человек, следящий, чтобы я ни у кого не попросила телефон и никуда не сбежала.

О «спецагенте» в рядах моих бодигардов я узнала, когда приехала к отцу и на радостях бросилась звонить Серёже. Мой конвоир тут же молча забрал у меня телефон, всем своим видом давая понять, что лучше даже не пытаться.