Крушение России. 1917 - Вячеслав Алексеевич Никонов

этом надо сделать поправку на то, что «у рабочих России праздников было больше, чем у их товарищей в Западной Европе, что давало им при одной и той же продолжительности рабочего дня 280–300 часов в год, т. е. один час в день дополнительного (не рабочего) времени. В конце XIX— начале XX в. русский рабочий по уровню реальной заработной платы уступал английскому в 1,8 раза, немецкому — в 1,2 раза»[510].

Сохраняя прежние, традиционалистские установки, вчерашние крестьяне обретали и новые ментальные стереотипы. В очень интересном труде Ольги Поршневой о социальной психологии российских низов накануне революции эти стереотипы суммированы следующим образом: «нескрываемая неудовлетворенность своим экономическим и правовым положением; иронический взгляд на жизнь; ослабление религиозных представлений и несоблюдение сложившихся в прошлом норм поведения; особые манеры, пренебрежение законом и неповиновение властям; стремление изменить свое положение с помощью организаций революционеров и массовых выступлений»[511]. Отсутствие какого-либо уважения к чужой собственности при отсутствии своей, твердая убежденность в несправедливости распределения доходов и в стяжательстве хозяев предприятий и вообще «начальства» обусловливали не только протестное поведение, но и элементарное воровство на собственном рабочем месте («хозяева больше воруют»).

После пика забастовочной активности, который пришелся на 1905 год, наблюдался ее заметный спад. В 1910 году по всей Европейской России прошло всего 222 стачки, охвативших 2,4 % от общего числа рабочих. Однако затем вновь кривая забастовочной статистики пошла резко вверх, особенно после расстрела рабочих компании «Лена Голдфилдс» в 1912 году, когда зарегистрировали 2034 стачек. Волна не спадала и на следующий год — 2404 забастовки (из них 1034 с политическими требованиями) с участием 38,3 % от всех рабочих[512]. Ситуация сильно беспокоила правительство. В октябре 1913 года министр внутренних дел Маклаков сообщал: «Замеченное в последние годы развитие забастовок, вспыхивающих внезапно иногда по самым ничтожным поводам и захватывающих с чрезмерной быстротой обширные районы с десятками тысяч рабочих, несомненно является крупнейшим злом современной промышленной жизни… Забастовки возникают преимущественно на почве неудовлетворения предъявленных рабочими к работодателям экономических требований и лишь впоследствии приобретают политический характер. Поэтому одним из наиболее действенных средств к предупреждению забастовок являлось бы более отзывчивое отношение к означенным требованиям, поскольку они оказываются непреувеличенными и действительно оправдываются наблюдаемым ныне вздорожанием жизни… Иногда поводы к забастовке намеренно создаются самими фабрикантами, которые, тяготясь уступками, сделанными ими в прежнее время рабочим, рассчитывают произвести новый набор их на других, более выгодных для себя условиях»[513].

В начале войны стачечное движение сошло на нет. «В 1914 г. политические забастовки имели две причины: начало войны и арест депутатов-большевиков IV Государственной думы. Общее число выступлений было менее двух десятков, а количество участников — около 12 тыс. (а возможно, и меньше). По первому поводу бастовали рабочие в Петрограде, Риге и Макеевке, по второму — в Петрограде и Харькове»[514]. Патриотические забастовки под антинемецкими и антиавстрийскими лозунгами собирали во много раз больше участников. На следующий год количество стачечников увеличилось до 165 тысяч, причем поводом для выступлений стали как традиционные даты 9 января и 1 мая, так и новые — суд над рабочими депутатами Думы, применение оружия против забастовщиков в Костроме, Иваново-Вознесенске и Москве, приостановка императором заседаний Госдумы в сентябре 1915 года. Относительная слабость забастовочного движения объяснялась и тем обстоятельством, что все ведущие социалистические партии и организации (за исключением, разумеется, большевиков) долгое время крайне отрицательно относились к любым акциям, которые могли повредить обороноспособности страны.

Ситуация резко стала меняться в 1916 году, что было связано и с углублением экономических проблем, и с общим изменением морального климата в стране, и с творческой деятельностью Земгора. Главным раздражителем стал рост стоимости жизни. Темпы увеличения заработной платы в 2–3 раза отставали от роста цен на продовольствие, жилье и одежду. По подсчетам кадетских экономистов, к осени 1916 года средняя зарплата рабочих в Петрограде поднялась на 50 %, а у квалифицированных слесарей, токарей, монтеров, занятых на военных предприятиях, — на 100–200 %, однако стоимость «угла» выросла с 2–3 до 8—12 рублей в месяц, обеда в чайной — с 15–20 копеек до 1–1,3 рубля, сапог — с 5–6 до 20–30 рублей и т. д.[515].

У некоторых же категорий занятых, особенно не связанных с оборонным производством, зарплата не росла вообще либо росла крайне медленно. Особенно это касалось текстильщиков, и не случайно больше половины всех забастовок пришлось на три «ткацкие» губернии — Московскую, Владимирскую и Костромскую. Всегда присущее рабочим недоверие к работодателям все сильнее перерастало в озлобление и враждебность, предпринимателей и торговцев поголовно подозревали в мошенничестве. Кривая забастовочного движения резко устремилась вверх, заставляя власти принимать ответные меры. 7 февраля 1916 года Совет министров одобрил постановление с подобающим военному времени грозным предупреждением: «всякое нарушение порядка тотчас же будет подавляемо, лица, препятствующие чем-либо правильному возобновлению работ, немедленно будут подвергаемы аресту и высылке, а рабочие призывного возраста будут подлежать отправке на фронт»[516].

Помимо собственно рабочего класса, правительству вскоре пришлось иметь дело с его организованной частью — рабочей группой Центрального военно-промышленного комитета. Ее меньшевистское руководство впервые заявило о себе призывом, не слишком удавшимся, ознаменовать Первомай 1916 года всеобщей забастовкой. Более успешными стали действия большевиков, которым в октябре удалось разогнать забастовочную активность в Петрограде, где за пол месяца прошло 110 стачек со 133 тысячами участников.

«В ходе массовых продовольственных волнений и патриотических погромов рабочие получили опыт приобщения к насильственному перераспределению ценностей в интересах малоимущих, обретавшему в их глазах моральную оправданность»[517]. Но в целом сил самого рабочего класса было совершенно недостаточно для совершения революции.

Крестьянство

Крестьянство можно рассматривать как слой населения, проявлявший в предреволюционную эпоху очевидную пассивность. Крестьянское движение протеста было, но за исключением периода 1905–1907 годов погоды не делало.

Существовавший политический режим вполне устраивал подавляющее большинство сельских жителей, а значит, и населения страны в целом. Крестьянство с непониманием и даже презрением относилось к идеям политических прав и свобод и, как подчеркивал Аврех, «несмотря на жестокий гнет со стороны государства, отличалось повышенным чувством патриотизма, воплощенным в идее преданности православному царю»[518]. Отношение крестьянина к людям, власть олицетворяющим, к коим относили всех лиц умственного труда, было противоречивым: «общественное положение интеллигента, а в особенности государственного служащего, вызывало у него восхищение, но иногда он делал вид, что относится к этому положению с презрением, к его восхищению инстинктивно примешиваются элементы зависти и злобы»[519]. Политикой крестьянская масса не интересовалась, газет в деревнях не выписывали. «Стоит ли