Продавцы теней - Ольга Шумяцкая

— Не волнуйся, Саша. — Голос Зарецкой по телефону звучал так, будто она сама сидела в Антибе. — Конский что-нибудь придумает. Я задержусь на пару дней, с этими архитекторами ни черта не разберешься.

Ожогин повесил трубу. Пожал плечами. Какой-то Конский… С чего бы ему заниматься их делами?

Уныло побрел в спальню и всю ночь вертелся в постели. Было душно. Он вставал, подходил к окну, пытаясь глотнуть немного воздуха, пил воду, смачивал виски одеколоном, снова ложился. Сон не шел.

Прошло три дня, и Зарецкая сообщила, что секретарша («Так и знал, что девчонка!» — воскликнул Ожогин) покинула виллу Толстого со всей имеющейся в комнатах наличностью. Далее прибыл учтивый полицейский и нашептал графу о газетчиках, посыпались счета из ресторанов и магазинов. Граф сильно занервничал. Интуиция Зарецкую не подвела. Она знала, что заодно с гастрольным делом решались в Европе кое-какие дела окологосударственной важности. Еще не забыт был скандал, связанный с немецкой театральной труппой, которая в 916-м году привезла в Россию целую шпионскую группировку. Конский был человек ушлый, пронырливый, умелый, но не только. Давно роились у Зарецкой подозрения, что на европейские гастроли он ездит не просто так. Проворачивает попутно негласные дела. Слово «агент» в голову ей не приходило, однако… Что ему стоит с его-то умением и связями устроить маленькие неприятности графу Толстому!

Во все подробности Нина Петровна Ожогина не посвящала, только сказала:

— Голову свою от этой проблемы освободи — через неделю будет тебе сценарный план, хорошо, если не в стихах. Если станет звонить и просить вторую часть аванса — до получения рукописи ни копейки!

— Да ты просто Марья-искусница.

— Это точно. Я скоро буду. Ты уж дождись меня, Саша… — в трубке что-то зашуршало, и возникла пауза, отчасти двусмысленная, но связь быстро восстановилась и она закончила: —… с открытием нового павильона.

— Конечно, Нина…

«…Нина…» Александр Федорович растерянно смотрел на телефонную трубку, где шуршал прощальный голос телефонистки: «…разговор окончен, господин Ожогин? Разъединяю? Наша компания предлагает новую услугу — музыкальный дивертисмент по телефону в момент ожидания или прощания с абонентом».

Его близость с Ниной Петровной продолжала его удивлять. В этой близости не было того душевного трепета, той пронзительной необходимости, когда и голова кружится, и все готов бросить, только бы быть рядом. Но никогда никто так просто о нем не заботился — не в домашних хлопотах, конечно, что и без Зарецкой было устроено, но в не до конца пока ясных делах, в которых он до сих пор чувствовал пугающую неуверенность, проистекающую от явного превосходства фантазии над реальностью. А при таком расположении сил опасность очевидна. Нина принимала решения холодно и продуманно. Чудно, но иногда и ночью, обнимая его, она могла приостановиться, положить руку ему на лоб и спросить:

— Постой-ка, Саша, о чем ты сейчас думаешь?

— Да понимаешь… — Он сговорчиво отстранялся от ее мягкого плеча и простодушно пускался в размышления: — Павильоны почти готовы, а сценариев нет. К Рождеству не успеем с премьерами и, стало быть, прогорим. А инвесторам надо деньги возвращать. Заказали в Германии дорогие сценические механизмы, а они все не идут. Что делать? Посылать туда Чардынина?

Нина Петровна смирилась с тем, что любовная отрада даже в самые трепетные минуты занимала Ожогина лишь отчасти. Она тоже отодвигалась, останавливая свой пыл, опиралась голым локтем о подушку и мирно пускалась в объяснения — как можно решить вопрос с механизмами, откуда возьмутся сценарии, как рекламировать актеров… В любви она не торопилась, не принуждала. Ему даже казалось, что в этом она относится к нему слишком по-свойски. Но и удобство тут присутствовало. Иногда через несколько минут после тихих ласковых слов и затухающих поцелуев они уже зажигали настольную лампу, садились в халатах около стола и разбирались в бумагах и прожектах, обсуждали, куда кто поедет на следующий день. В эти минуты он не замечал, как она смотрит на его широкую ладонь, скользящую по чертежам и бумагам.

Все в нем возбуждало ее. Большое тело, мужицкие руки с нестройными сильными пальцами, медвежья постановка плеч, быстрая усмешка с проблеском влажных белых зубов, и то, как склонял голову к правому плечу, когда слушал, и то, как откидывал ее назад, когда хохотал, и сонное выражение лица в минуты сосредоточенности, и неторопливость движений, мгновенно, когда речь заходила о деле, перерастающая в стремительность. В романе для барышень написали бы, верно: «Она сгорала от страсти». Она действительно сгорала от страсти, той последней страсти немолодой женщины, в которой поровну жадности, обреченности и материнских чувств. А еще — необходимости скрывать свою любовь. Она следила за малейшими перепадами его настроения и, заметив озабоченность или удрученность, тут же подставляла костыль помощи. Иногда Ожогин ловил ее немигающий взгляд — настойчивый и требовательный. «Ты — мой! — говорили ее глаза. — Не будь собой — будь частью меня!» Ожогин вздрагивал, поймав этот взгляд, в котором была опасная сладостная манкость.

…После телефонного разговора с Зарецкой Ожогин стоял на веранде и расслабленно улыбался. Пасьянс снова стал сходиться. Кажется, он вошел в реку второй раз. Ушла вялость, которую он ощущал последние дни. Море больше не дымилось ядовитыми испарениями. Лилии не душили запахом. Солнце не жгло затылок. Он раскинул руки, словно собирался взлететь.

— Саша! Да где же ты? Саша! — из глубин сада послышался голос Чардынина и показался сам Василий Петрович, вспотевший и взволнованный. — Слушай! — задыхаясь, начал он, взбежав на веранду. — Еду по набережной, останавливаюсь выпить газированной воды в павильоне «Воды Лагидзе», вижу газетную тумбу. Вдоль нее — афиша летнего театра, ну, помнишь, мы с тобой были в парке на представлении? Во всю афишу — имя. БОРИС КТОРОВ! — имя Чардынин почему-то произнес с особой торжественностью. — Люди толпятся, говорят, об этом Кторове идет по городу молва, что он какой-то необыкновенный. Чем, спрашиваю, необыкновенный? Кто таков? Почему не знаю? Никто объяснить не берется. Будто бы дальний родственник, двоюродный племянник, что ли, артиста Кторова. Поедем, — Саша, посмотрим спектакль, а? — Чардынин в ажитации стаскивал с себя чесучовый пиджак и одновременно наливал в стакан воду из графина.

Выехали заранее — Ожогин решил заодно узнать, чем богатеет местный кинорепертуар. Ничего принципиально нового из Москвы пока не прибыло, кроме слезливой драмы «Измотанных судеб венчальное кольцо», где горевал, увенчанный льняными кудрями, Жорж Александриди.

До представления оставалось больше часа, и они решили зайти в ресторацию, расположенную тут же, под тентами. Только сделали шаг, а там — пожалуйста! — знакомое общество. Семейство местного врача, который не раз приглашался на небольшие ожогинские приемы.

— К нам, к нам! — защебетала супруга доктора, интересная смуглая дама, то ли астроном, то ли ихтиолог, насколько Ожогин мог вспомнить. Сделали книксены две взрослые дочки, студентки по естественно-научной части. Широко улыбалась и картавила по-иностранному их гостья-француженка. Доктор широко открывал объятия. Уселись вместе, соединив два стола.