Неизбежность лжи - Игорь Симонов

– Не знаю, – Юрий Петрович откинулся в кресле, – не знаю. В американских фильмах в таких случаях говорят «мы сейчас работаем над этим», чтобы смешнее было, но я так не скажу, а потом, откуда мне знать, чего ты захочешь добиться через два месяца или через полгода, слишком быстро все развивается – сейчас какую программу требований не напиши – она через месяц устареть может. Ты знаешь, Костя, я тут с людьми дискуссию вел. Они мне говорят, что у нас сейчас тысяча девятьсот пятый год повторяется, я им – проснитесь, мы не в пятом, мы в декабре шестнадцатого года. В пятом году император манифестом даровал конституцию и, таким образом, получил пространство для маневра. Этой возможности мы лишены, в пятом году у императора нашелся Столыпин, а я похожего даже близко на горизонте не вижу. Но самое главное – в пятом году у подавляющей части населения сидело в голове, что власть императора – от Бога, а это точно не наш случай. А стало быть, и нет у нас стольких лет на раскачку. Правда, тогда была война, это дает нам серьезный выигрыш по времени, зато сейчас – Интернет и социальные сети, что время значительно сокращает. В общем, у меня все. Чего-то я устал за эту неделю. Завтра хочу выспаться и телефон не включать. До вечера все равно никаких новостей не будет. Ну, что скажешь?

– Понимаю, что вы устали, но у меня еще вопрос. Когда окажется, что сценарий ваш неправильный, или пусть даже правильный, но главный режиссер, он же генеральный продюсер, его решил поменять на более привычный, что тогда делать мне и, например, тем, кто за мной пойдет… Это ведь не история с Платоновым, тут не соскочишь.

Юрий Петрович взял неожиданно долгую паузу, прежде чем ответить.

– Ты опять задаешь вопрос, исходя из сегодняшних раскладов. Я не уверен, что к тому моменту генеральный продюсер, которого ты имеешь в виду, будет способен заменить один сценарий другим. Думаю, что он уже не сможет встать над логикой исторического развития и по обыкновению управлять ей в ручном режиме. А если ты имеешь в виду другого генерального продюсера, то его пути, как известно, неисповедимы. Если все пойдет плохо для тебя, или для нас, это будет означать, что и для страны все пошло плохо. Тогда и решение надо принимать. Можно уехать, можно в тюрьму сесть, не знаю, Костя, ты парень умный, доверься себе и прими решение. Обещать только одно могу – я тебя не брошу. Для меня это последний шанс сделать для страны что-то полезное. Я могу себе такую роскошь позволить, потому что не хочу с острова Сен-Бартс наблюдать, как здесь все разваливается. Я слишком русский человек, чтобы со стороны за этим наблюдать, у меня слишком длинная биография, и в ней много такого, что не подходит для современного лидера. А ты чистый в этом смысле. Да и в других тоже. Так что, если предложишь, возглавлю штаб твоей избирательной президентской кампании через шесть лет. Вот так, а теперь все, чего-то я правда устал и голова кружится.

Несмотря на всю фантастичность услышанного, Косте показалось, что Юрий Петрович был с ним сегодня откровенен как никогда. Может быть, он действительно слишком устал, чтобы продолжать сохранять пусть очень короткую, но все равно дистанцию. Может быть, за последние месяцы он дошел до какой-то самому себе установленной черты, за которой все происходящее теряло для него смысл – деньги, влияние, постоянное подковерное единоборство в коридорах власти, попытки убедить людей, которые давно потеряли способность слышать и слушать. Несмотря на свое чекистское прошлое и не менее чекистское настоящее, Юрий Петрович был для Кости в первую очередь мудрым, образованным, сильным, искушенным в современной политической жизни человеком и несомненным любителем жизни. То есть Костя всегда считал, что он не совсем такой, как те, на кого они работают. Это была безоценочная характеристика, поскольку Костя никогда не встречался с «теми небожителями» и мог только догадываться, каковы они на самом деле. Вполне возможно, что при близком рассмотрении они оказались бы ничуть не хуже Юрия Петровича. Это было неважно. Им хорошо работалось вместе, Юрий Петрович многому его научил и, как не раз говорил, многому сам от Кости научился. Вот это, пожалуй, и было его главным отличием. Он все еще хотел и мог учиться, поэтому с ним было так интересно.

Оставив Юрия Петровича на диване в гостиной его небольшого по рублевским меркам дома перед включенным телевизором с Брюсом Уиллисом в привычной роли спасителя всего на свете, на попечении подруги Натальи, с которой, как теперь понимал Костя, его связывало нечто большее, чем сексуальные развлечения, Костя поехал домой.

Он не мог себя считать ни счастливым, ни несчастным в этот момент, но с уверенностью можно сказать, что в голове его все перемешалось. Прошлая жизнь на совсем другой планете, Лиза и расставание с ней, отец с Тессой и братьями – тоже на другой планете или на другом материке, все это несколько лет составляло его жизнь, и он переходил из одной ее фазы в другую, пусть и с потерями, но оставаясь самим собой, то есть все происходившее с ним изменяло, конечно, лицо человека, которого он видел в зеркале, когда брился, но это все равно было лицо очень хорошо знакомого ему человека. Сможет ли он остаться тем же человеком, если согласится на то, что ему предлагают? И нужно ли вообще оставаться прежним человеком? Может быть, пришел его час выйти из того состояния, которое называется зоной комфорта, а следует признать, что при всех своих переживаниях, как личных, так и профессиональных, Костя так и не выходил из этой зоны. Как вообще могло получиться, что в течение трех недель два столь разных человека, как Дэвид и Юрий Петрович, рассказали ему практически одну и ту же историю о том, как они видят его будущее. И это при том, что ни к одному из них он за советами не обращался.

Если попытаться привести в порядок хотя бы часть того, что перемешалось сейчас в его голове, то выходило, что события последних месяцев шаг за шагом подводили его именно к тому решению, которого ожидал Юрий Петрович, исходя из тех же соображений, в которых события последнего месяца подводили многих людей его страны к тем поступкам, которые они пока что не совершили, но неизбежно должны были совершить, следуя логике Юрия Петровича. Если бы он не занялся летом первым в своей жизни политическим проектом и не пережил бы даже того малого, но выводившего из комфортной зоны, что пришлось пережить, то не был бы готов, даже и неделю взяв на размышления, дать положительный ответ. Если бы проект этот оказался успешным и не закончился искусственным преждевременным прерыванием, то страна имела бы другой политический ландшафт, а сам он, скорее всего, и продолжал бы заниматься этим проектом в каком-то другом качестве. Если бы не расставание с Лизой, которое являлось уже свершившимся фактом, он бы наверняка испытывал комплекс вины от того, что не сдержал данного слова и из того, что представлялось ей несомненной авантюрой, прямо без продыха шагнул в авантюру куда большую.

Означало ли все это, что, по сути, он уже дал ответ. Костя и чужим-то людям старался не врать, а себе врать перестал много лет назад. Непослушное разуму воображение само выталкивало его на ту самую трибуну, о которой говорил Юрий Петрович, и хотя почти вся Костина сознательная жизнь прошла в отсутствие каких-либо митингов, хоть с трибунами, хоть без трибун, воображение чудесным образом заполняло все пустоты и складывало цельную картинку возможного будущего. «Изменить правила регистрации партий, дать оппозиционным партиям доступ к телевидению, начать, наконец, борьбу с коррупцией принятием одного-единственного закона – о раскрытии данных физических лиц – бенефициаров офшорных компаний и трастовых фондов. Если существующий парламент не способен принять подобный закон, его следует распустить, и тогда этот закон примет следующий парламент. Очевидно, что нынешние бенефициары не платили со своих миллионов и миллиардов никаких налогов и число этих людей измеряется десятками тысяч. Мы не хотим десятков тысяч уголовных дел и поэтому предлагаем простить все, что было до принятия этого закона. Но приняв его, страна узнает своих «героев», узнает, кто на самом деле стоит на каком месте в списке Forbes, и эти люди никогда уже не смогут изображать на экране телевизора последователей святого Франциска[62]. Через три года мы будем жить в другой России, которая будет намного чище, честнее и богаче нынешней…»