Нулевое досье - Уильям Гибсон

– А вы уезжаете?

– Да, такой облом. Но вообще-то, муж и дети по мне скучают, а я – по ним. Наверное, действительно пора домой. – Она положила ложку и взяла палочки. – Скажите Бигенду. Сегодня же.

– Спасибо, что согласилась встретиться так быстро, – сказала Мередит Овертон, сидя в кресле под полкой с нарвальими бивнями.

На Мередит был твидовый жакет совсем как из «Танки & Тодзё», если те шьют для женщин. Она позвонила, когда Холлис после встречи с Бигендом возвращалась в странном, хирургически чистом серебристом пикапе. Машину вел Олдос, один из чернокожих телохранителей-зонтоносцев.

– Самое удачное время, – ответила Холлис. – Я только что с ним говорила. Он охотно поручит сотрудникам «Синего муравья» поиск твоих туфель.

– Если я сообщу, кто модельер «Габриэль Хаундс».

– Да.

– Чего я не могу сделать, – сказала Мередит. – Поэтому и пришла сюда.

– Не можешь?

– Извини. Приступ совести. Ладно, не приступ. Насчет совести у меня все более или менее нормально. В том-то и беда. Я пыталась ее обмануть, потому что очень хочу получить назад мои туфли. Мы с Джорджем проговорили всю ночь и согласились, что дело не просто в моем нежелании. Джордж меня поддержал, хотя ему очень нужны твои советы насчет Инчмейла.

– Тут все договоренности в силе, – сказала Холлис. – Мне казалось, я еще в Париже объяснила. Я в этом смысле сестра милосердия. Подаю советы страждущим.

Мередит улыбнулась. Итальянка принесла кофе. Было, видимо, время коктейля, народ еще только собирался, и тихий гул разговоров мало-помалу нарастал в предвкушении ночного кутежа.

– Спасибо, – сказала Мередит. – Ты знаешь Японию?

– В основном Токио. Мы там выступали. В огромных залах.

– Я ездила туда, когда проектировала второй сезон. В первом вся обувь была кожаная. Материал, с которым я привыкла работать. Для второго сезона я хотела часть сделать матерчатыми. Классические городские кроссовки. Мне нужна была крафтовая холстина. Плотная, ноская и фактурная. Особенная.

– Фактурная?

– Интересная на ощупь. Кто-то посоветовал мне обратиться к семейной паре в Нагоя. Они держали ателье, на втором этаже склада на окраине места под названием Итиномия. Я могу это все рассказать, потому что их там уже нет. Они шили джинсы. Из неликвидов фабрики в Окаяме. В зависимости от длины рулона могли выкроить три пары или двадцать, и когда рулон кончался, больше такой ткани было не достать. Мне сказали, что они на той же фабрике купили холстину шестидесятых годов. Я хотела посмотреть и, если понравится, уговорить их продать мне несколько рулонов. Они пробовали шить из нее штаны, но она оказалась слишком плотная. Удивительно приятные люди. И мастерская тоже. Стопки их джинсов. Старые фотографии американцев в рабочей одежде. И все их машины были винтажные, за исключением той, которой они ставили заклепки. У них была тамбурная машина «Юнион Спешел», немецкая. Машина для пришивания шлевок – двадцатых годов прошлого века.

Мередит улыбнулась и продолжила:

– Модельеры сейчас помешаны на машинах. От машин зависят твои возможности. И от того, каких работников за них посадишь.

Она положила сахар в свой черный кофе, помешала.

– Я была в мансарде, куда они отправили меня смотреть холст. Он лежал на полках, много рулонов. Они все были разные, и я не могла толком разглядеть ткань из-за плохого света. И тут я поняла, что не одна. Японцы остались на втором этаже, шили джинсы, и они не сказали, что тут есть кто-то еще. Я слышала стрекот их машин. На первом этаже делали картонные коробки, и те машины я тоже слышала: далекое бум, бум. И еще слышала, как напевает женщина, негромко. Но близко. Где-то в мансарде. Японцы ни о чем таком меня не предупреждали, но они вообще еле-еле говорили по-английски. Полная сосредоточенность на работе. Они шьют две-три пары джинсов в день, вдвоем, без помощников. Самоучки. Так что я положила рулон, который смотрела, обратно на полку. Старые металлические стеллажи, фута четыре глубиной. И пошла на звук пения.

Мередит отхлебнула кофе.

– В дальнем конце мансарды был свет, очень хороший свет, над столом. Вообще-то, это был даже не стол, а старая дверь на двух ящиках. И на нем женщина строит выкройку. Большие листы кальки, карандаши. И поет. Черные джинсы, черная футболка и куртка, как у тебя. Она подняла голову, увидела меня, умолкла. Темные волосы, но не японка. Извини, говорю я, мне не сказали, что тут кто-то есть. Ничего страшного, отвечает она. Американский акцент. Спрашивает, кто я. Я объясняю и говорю про холст. Для чего? Для обуви, говорю я. Ты модельер? Да, отвечаю я и показываю туфли у себя на ногах. Мои сникеры первого сезона, яловка с фабрики «Хорвин» в Чикаго, белая резиновая подошва, большая. Вроде яхтенных, хотя на самом деле это были первые скейтеры, те, из которых потом получились «Ванс». Женщина улыбается и выходит из-за стола. И тут я вижу, что на ней такие же туфли, мои туфли, только черные. И она называет мне свое имя.

Холлис сидела, подавшись вперед и держа чашку с кофе обеими руками.

– Которое я, как теперь понимаю, не могу тебе назвать, – сказала Мередит. – А если ты поедешь туда, то ее там уже нет, и японской пары тоже.

– Ей понравились твои туфли.

– Она их поняла, как никто. Поняла, от чего я хотела уйти. От сезонов, от ширпотреба, который снашивается, разваливается. От ненастоящего. Я шла по Парижу на съемки, пешком, потому что у меня не было денег на метро, и воображала эти туфли. А когда воображаешь что-нибудь такое, ты воображаешь целый мир. Мир, в котором твоя мечта существует. И гадаешь, может ли она реализоваться в этом мире, где все ненастоящее. И бывает, она реализуется. На сезон-два.

Холлис поставила чашку:

– Хочу тебе сказать, что не обижусь, если ты не станешь продолжать. Я пойму.

Мередит мотнула головой:

– Мы пошли вместе обедать в ресторанчик на той же улице. Пили сакэ. Все чашки для сакэ были разные, старые, как будто их купили на благотворительной распродаже. Потом она помогла мне выбрать холст. Это была модельер «хаундсов». И ей совершенно не нужны такие, как твой мистер Бигенд.

– Он не мой мистер Бигенд.

– Из всех людей на земле он нужен ей в последнюю очередь.

– Ясно.

– Вот почему я не могу продать ее имя за туфли. Как бы ни хотела их получить.

– Если я скажу ему, что ты отказалась назвать мне имя, он все равно постарается найти твои туфли. И тогда пришлет кого-нибудь на переговоры. Или придет сам.

– Я об этом думала. И я сама виновата. Что готова была предать подругу. – Мередит посмотрела на Холлис. – С тех пор я ее не видела. И не говорила с ней. Только получаю рассылку про заброски. Я отправила ей пару из той партии, для которой она выбрала холст. На адрес в Итиномии. Так что я просто не могу.