Метаморфозы. Новая история философии - Алексей Анатольевич Тарасов

социальную инновацию с точки зрения просветительской миссии, впервые выдвинутой А. Смитом, маркизом де Кондорсе и другими в XVIII веке. Таким образом, рынки предстают как эффективные механизмы, способствующие обучению, а «невидимую руку» лучше всего понимать как руку «инструктора». Кондорсе также развивал институционализм Бернарда де Мандевиля (1670–1733) в полномасштабную теорию социальной инженерии, которая использует рынки, по сути, как образовательный инструмент, способствующий возникновению разума посредством постепенной сублимации страстей.

Таким образом, первая в истории человечества попытка спланировать «мир без бедности» оформилась и как ответ на проблемы промышленности, но также и как, в значительной степени, часть стремления перенести условия успеха молодой американской республики на европейскую почву. Она была задумана в рамках дебатов во Франции 1790-х годов о том, что должно произойти после того, как король отказался от своего признания революции. То, что было задумано, было не столько государством «всеобщего благосостояния», а созданием политических условий, в которых информированные граждане могли бы управлять собой в соответствии с разумом. Традиционное понятие бедности должно было быть разбито на ряд предсказуемых проблем, которые вполне закономерно следует ожидать в жизненном цикле «среднестатистического гражданина». Тем самым в политической экономии акцент сместился от потребления к инвестициям как важнейшей черте в развитии коммерческих обществ, дабы предложить механизм, систему поддержки принятия решений, посредством которых отдельные люди (самостоятельно используя собственный разум!) могли бы осуществлять больший контроль над ходом своей жизни.

Консервативная антиреволюционная истерия

Тревога по поводу Французской революции впервые была озвучена Эдмундом Бёрком в его «Размышлениях о революции во Франции» (1790). Бёрк крайне скептически относился к способности правительства, основанного на «правах человека», «производить» счастье (вполне «стандартная» терминология для всех британских утилитаристов). Человеческие страдания он считал в значительной степени результатом индивидуальной моральной несостоятельности, а не несовершенства институтов. Не внушали ему доверия и лидеры этой революции. С его точки зрения, в отличие от «Славной революции» в Англии 1688–1689 годов, революцией во Франции руководили люди без законодательного опыта, «недовольные» юристы и прочие «недовольные» люди «высокого звания». Выступив против знати и церкви, проповедовавших повиновение суверенной власти, эта революция уничтожила уважение к социальному рангу только для того, чтобы возвестить о «тираническом демократическом большинстве» и создать «новую знать» ростовщиков и биржевых спекулянтов. Наконец, и это самая серьёзная претензия Бёрка, без какого-либо реального осознания последствий своих действий революционеры считали законными конфискации земель и владений.

Первая реакция в Великобритании на размышления Бёрка была очень умеренной, поскольку большинство сочло его позицию слишком «надуманной». Даже когда революция приобрела более «экстремальный» характер, мало кто был готов разделить сетования Бёрка по поводу заката «эпохи рыцарства» или его защиту старого режима. Но в какой-то момент его атака была подхвачена провинциальной прессой, где это помогло вновь разжечь враждебность как «Тори», так и англиканцев к притязаниям инакомыслящих, что привело в некоторых местах к массовым акциям, наиболее известной из которых стало разрушение дома Джозефа Пристли в Бирмингеме в День взятия Бастилии в 1791 году. Такова же была и предыстория сжигания трудов наиболее близкого во всей Британии по взглядам к Кондорсе Томаса Пейна (1737–1809) в 1792–1793 годах. Чаще всего организаторами этих действий выступали «лоялистские» ассоциации. Их целью были демонстрация степени их поддержки на местах, а также запугивание радикалов в прилегающих районах. С 1 февраля 1793 года Великобритания была в состоянии войны с Францией, а события во Франции принимали всё более кровопролитный и даже «кровожадный» оборот.

Политическая истерия неизбежно докатилась даже и до академии. В чрезвычайно «контрреволюционной» атмосфере Шотландии того времени, даже Дугалд Стюарт (1753–1828), пожалуй, самый известный ученик Адама Смита и его первый биограф, вынужден был приуменьшить важность политических предпочтений своего учителя. При этом он инициировал проведение строгого различия, «водораздела» между политической экономией и политикой, которое имело долгосрочные последствия, в то время как его политически «нейтральное», если не «стерильное», прочтение Смита обеспечило один из источников репутации политической экономии среди радикалов и романтиков как «мрачной науки» (dismal science), то есть абсолютно «бессердечной». Стюарт признал, что «рассуждения» Адама Смита, наряду с рассуждениями Франсуа Кенэ и Жака Тюрго, были направлены на улучшение общества, но поспешил заверить свою аудиторию, что «подобные спекуляции» не имеют тенденции расшатывать устоявшиеся институты или разжигать страсти толпы. Стюарт дошёл даже до того, что скрыл неоспоримый факт отождествления А. Смитом себя с религиозным скептицизмом Д. Юма, не говоря уже о том, что «теория моральных чувств» А. Смита в то время широко изучалась французскими революционерами как предлагающая «нехристианскую» теорию морали. От Д. Стюарта потребовали убрать любые ссылки на Кондорсе в его «Элементах философии человеческого разума» (Elements of the philosophy of the human mind), первый из трёх томов которых вышел в 1792 году. Стюарт выполнил просьбу и, соответственно, выразил сожаление по поводу «уважительного» упоминания имени Кондорсе в первоначальном издании.

Кондорсе и Т. Пейн считались всего лишь «левеллерами»[134], сторонниками экономического равенства и возвращения к древней республике или даже к некоему первобытному товарному сообществу, а их аргументы рассматривались как, якобы, основанные исключительно на апелляции к «естественным правам». Давая такую интерпретацию, лоялисты утверждали, что все права являются гражданскими; следовательно, нет и не может быть никакого «естественного» равенства и вообще никаких прав в «естественном состоянии»; что Адам не был равен своим сыновьям; что общество, описанное в Книге Бытия, скорее всего, было монархией; и, таким образом, социальная иерархия является неизбежной и суверенитет должен принадлежать не народу, а законодательной власти (парламенту, в случае Великобритании). Все это было сделано для того, чтобы обосновать их главное утверждение о том, что предположение о равенстве, лежащее в основе видения общества Кондорсе и Т. Пейна, было несовместимо с богатством, которое характеризовало коммерческое общество, подобное британскому.

И всё это при том, что Кондорсе и его последователи просто пытались сместить акцент с «лечения» на «профилактику». Например, они полагали, что даже с точки зрения чистой экономии было бы гораздо лучше принять меры для недопущения бедности, а не её предотвращения. Лучше всего это можно сделать, сделав каждого человека, достигшего 21-летнего возраста, наследником чего-то, чтобы он мог начать не с пустого места или кармана. Но было уже поздно. «PR-кампания» против любых прото-социал-демократических и вообще «свободных» идей уже была раскручена. Противники революции утверждали, что прежде чем пытаться сделать мир совершенным, необходимо искоренить испорченность, греховность человеческой природы, что любая система реформ в корне неполноценна, если она не способна принять во внимание эту греховную природу, от которой и проистекают все страдания, включая бедность, и что, следовательно, нельзя обвинять