Точка Боркманна - Хокан Нессер

Дрожащий двойной подбородок адвоката Клингфорта, когда он разинул рот от удивления.

Пропитанный кровью ковер в холле квартиры Мориса Рюме.

Топорик мясника, происхождение которого так и не удалось установить.

Луиз Мейер – сожительница Эггерса с черным от макияжа лицом, которую он в течение нескольких часов безуспешно пытался допрашивать, однако она находилась под кайфом и вообще не понимала, о чем он говорит.

Холодные, как сталь, глаза Жан-Клода Рюме и красивые волосы инспектора Мёрк, когда она вошла в зал заседаний с рапортом Мельника в руках…

Доктор Мандрейн и его жена, ведущие под руки скрюченное существо в пансионате Селдона.

И Лауридс Рейсин. Вымышленный, но навязчивый образ человека, который не решается выйти из дому.

И Палач.

Образ самого Палача. Пока еще с размытыми очертаниями, неузнаваемый, но если он на верном пути, то всего лишь через несколько часов этот образ проступит со всей необходимой четкостью.

Небольшая проверка. Подтверждение недоброго предчувствия, и все прояснится.

Может быть.

Он сидел за своим рабочим столом, покусывая кончики усов. Худощавый, в черном костюме, он скорее напоминал похоронного агента, чем кого бы то ни было еще. Именно таким и помнил его Ван Вейтерен – за последние пятнадцать лет тот состарился на месяц, ну, самое большее, на два. Ничто не указывало на то, что всего восемь дней назад он лежал на операционном столе.

Он поприветствовал коллегу кислой улыбкой и указал на стул для посетителей, поставленный напротив него, по другую сторону от письменного стола, на котором царил идеальный порядок.

– В чем, черт побери, суть вопроса?

Ван Вейтерен вспомнил, что о его собеседнике идет слава как о человеке, который рта не может открыть, не выругавшись. Он развел руками и напустил на себя виноватый вид.

– Сожалею… – проговорил он. – Дай мне взглянуть на то, ради чего я сюда приехал. Дело исключительно деликатного свойства.

– Да уж, черт побери! – Он вытащил из ящика стола коричневую папку. – Вот. Кушайте на здоровье!

Ван Вейтерен принял папку и на мгновение подумал, что ему придется прочесть ее содержимое, не сходя с места, но, бросив взгляд через стол, он понял, что дело сделано и разговор окончен. К тому же ему пришло на ум, что его собеседник никогда не питал склонности к излишествам… типа банальных разговоров. Поэтому он поднялся, пожал ему руку и вышел из кабинета.

Весь визит занял не более двух минут.

«Тем, кто считает, что я человек мрачный, пошла бы на пользу встреча с этим весельчаком», – подумал Ван Вентерей, сбегая вниз по лестнице.

Он пересек улицу и вернулся к машине. Достал с заднего сиденья портфель и засунул в него папку. Огляделся. В пятидесяти метрах позади себя, на углу улицы, он увидел вывеску кафе.

«То, что нужно», – подумал он и направился туда.

Дождавшись, пока официантка удалится, он выложил папку на стол. Перелистал несколько страниц вперед и кивнул. Потом несколько страниц назад и снова кивнул.

Закурил и начал читать с самого начала.

Долго возиться ему не пришлось. Подтверждение последовало уже на пятой странице; возможно, не совсем то, что он ожидал, однако это, вне всяких сомнений, было то самое подтверждение. Он положил бумаги обратно и закрыл папку.

«Ах ты, дьявол!» – подумал он.

И все же мотив был пока далеко не очевиден… какое отношение ко всему этому могли иметь двое других? Какого черта?..

Ну да ладно, это прояснится само.

Он взглянул на часы. Было пять минут второго.

Четверг, тридцатое сентября. Предпоследний рабочий день полицмейстера Баусена. А дело неожиданно пошло к развязке.

Но, как он и предчувствовал в первые дни, разгадка не явилась результатом напряженной следственной работы, а буквально свалилась на него откуда-то свыше. Странно и даже где-то несправедливо, хотя такое случалось далеко не в первый раз. Он уже оказывался в таких ситуациях и давно осознал, что если есть профессия, в которой приложенные усилия никак не окупаются, так это профессия полицейского.

«Юстиция питает слабость к следователям, которые лежат на диване и думают, вместо того чтобы рвать себе задницу на оперативной работе», – как сказал однажды Рейнхарт.

Но более всего его поразила мысль о том, как тяжело будет вспоминать это дело. Его собственная роль на этот раз оказалась и вовсе незавидной. Скорее зачеркнуть все это. Зачеркнуть и выбросить из памяти.

Иными словами, все пошло не так, как обычно.

47

Тоска, разъедающая тебя изнутри. Или обезболивающее, медленно снимающее боль. Движение, обреченное на то, чтобы прерваться, не достигнув кульминации.

Примерно так. Так это ощущалось. В той мере, в какой она еще в состоянии была что-то ощущать.

Время можно было определить лишь по внутреннему ритму и потребностям собственного организма. В одурманивающей темноте сутки утратили свои очертания; она засыпала и просыпалась, просыпалась и снова засыпала. Невозможно было определить, сколько прошло времени… Снаружи была ночь, а может быть, и день… она проспала восемь часов… или только двадцать минут? Голод и жажда возникали как бледные сигналы чего-то, не имеющего к ней непосредственного отношения, однако она все же ела из миски с хлебом и фруктами, которую он то и дело пополнял, и пила воду из бутылки.

Когда руки и ноги связаны, подвижность сильно ограничена, и не только подвижность в пространстве; большую часть времени она лежала, свернувшись клубком, почти в позе зародыша. Вставала лишь для того, чтобы подойти к ведру и справить надобность… медленно, осторожно пробираясь к нему на ощупь. Запахи, исходящие из ведра, поначалу раздражали ее, но потом она перестала их замечать. Единственный запах, который она все время ощущала, – это насыщенный запах земли. Он проникал в сознание, едва она просыпалась, и не оставлял ее не на минуту.

Этот запах прерывал лишь приятный аромат табака, когда он сидел напротив нее и рассказывал.

Безграничный страх, который она испытывала поначалу, постепенно стерся. Нет, не исчез совсем – сжался, сменился чем-то другим: тяжелым чувством непрекращающегося летаргического сна и страдания; не полная безнадежность, но все нарастающее ощущение того, что она – нечто вегетативное, увядающее, постепенно превращающееся в вялое, невосприимчивое тело… тело, которое все настойчивее и хладнокровнее отгоняло от себя все впечатления, мысли и образы. Внешняя тьма проникала внутрь, медленно забиралась ей под кожу… однако где-то в глубине души она понимала, что это ее единственный шанс выжить, не сойти с ума. Просто лежать под одеялами и стараться сохранять тепло собственного тела, насколько это возможно. Давать мыслям и фантазиям свободу, не пытаясь анализировать их.