Жена - Мег Вулицер

Он упал на кровать, и вдруг его плечи как-то странно изогнулись, он стиснул челюсти и произнес:

– Черт, Джоан.

Он произнес это в точности, как тогда, в «Клешне краба», когда у него случился сердечный приступ – тот же напряженный голос, та же отрывистая интонация.

– Джо, – сказала я, – с тобой все в порядке? – Он не ответил. – Помогите! – закричала я. – Кто-нибудь, помогите! – Но мой голос звучал очень тонко, а стены нашего номера были толстыми, как у крепости.

– Сейчас, сейчас, – бормотала я в ужасе и бросилась звонить администраторам; в трубке послышался протяжный европейский гудок. Я закричала; ответивший мне человек был спокоен и уверен, и я знала, что с минуты на минуту приедут парамедики и сделают Джо сердечно-легочную реанимацию, будут вдувать ему в рот свое холодное снежное дыхание. Но до тех пор придется это делать мне, ведь он, кажется, перестал дышать, хотя я в этом сомневалась, слишком паниковала, чтобы мыслить ясно. Я встала перед ним на колени, как Лев Бреснер тогда в том морском ресторане, расположила ладони на грудной клетке нужным образом и с силой нажала, прижалась губами к его губам и с силой выдохнула.

В чрезвычайных ситуациях положено запрокинуть подбородок, пальцем очистить дыхательные пути и с силой вдохнуть воздух в рот пострадавшего, пытаясь припомнить правильную последовательность из руководства по сердечно-легочной реанимации, подобрать нужный взламываемый код. Я же не могла припомнить ничего, чему научилась так давно, и лишь толкала его в грудь и дула, дула, дула ему в рот.

Все это выглядело так, будто мы с ним разговаривали на особом языке или выполняли странный ритуал, подобно тому, как эскимосы при встрече трутся носами – по крайней мере, если верить детским россказням. Мои дочери так здоровались: вставали вплотную друг к другу нос к носу и мотали головами из стороны в сторону, ощущая трение, и соприкосновение кожи, и волнение, всегда сопровождающее контакт двух отдельных тел. И вот я спустя все эти годы сидела на коленях над Джо Каслманом, откинув ему голову, он с раскрытым ртом и я – последнее супружеское прощание.

Умереть в чужой стране – все равно что родиться: растерянность, непонятный язык, беготня, суета, и в центре всего этого – еле теплящийся огонь человека, который умирает. Они долго его реанимировали, эти неустанные финны, и хотя он совсем не реагировал, я держала его за руку и постоянно повторяла, что он будет жить. Кто-то надел ему кислородную маску; его темные глаза погасли, и я попыталась притянуть его к себе, удержать, оставить здесь.

Смерть подтвердили не в номере отеля, а позже в приемном покое ближайшей больницы Ловисо; молодой врач, похожий на второстепенного героя пьесы Ибсена, вынул из ушей стетоскоп, задрожавший, как пальмовая ветвь на ветру, и произнес: «Миссис Каслман, к сожалению, все кончено».

Я была потрясена и раздавлена, мой голос надломился, и я заплакала на узкой груди врача. Он не пытался меня остановить, и через некоторое время – прошло довольно много времени – я сама перестала. Джо лежал на столе; к нему по-прежнему были присоединены провода. Спящий Гулливер – недвижимый, дремлющий, неуклюжий и огромный; смотреть на это было невыносимо. Мучительно. Мертвый человек – это ничто; все из него уходит, все, что когда-то составляло его сущность. В конце концов вошли две медсестры и тихо сняли провода; резиновые присоски с хлопком отсоединились. Я сидела рядом с Джо на жестком стуле и боялась к нему прикоснуться; его тело c диаграммой розовых кружков казалось каким-то ободранным. Мы провели вместе еще несколько минут, неловкие, смирившиеся и жалкие в своем одиночестве, бок о бок, как часто бывало в последние годы нашего брака.

На следующий день, оформив все бумаги, связанные со смертью, наплакавшись так, что глаза не открывались, а потом поспав с помощью маленьких голубых таблеточек, которые дал мне доктор в больнице, я навсегда уехала из Финляндии. Тело Джо лежало в простом временном гробу в грузовом отсеке, а я сжимала в руках мятый комок мокрых бумажных салфеток. В аэропорт Хельсинки-Вантаа меня сопроводили потрясенные представители Финской литературной академии, хоть я и сказала, что это необязательно, ведь со мной была делегация из издательства и литературного агентства Джо. Все, казалось, боялись завести со мной сколько-нибудь долгий разговор; агент Джо Ирвин Клэй старался не смотреть мне в глаза. Меня проводили в VIP-зал, договорились о ранней посадке в самолет, чтобы я не столкнулась с репортерами, которые уже тихонько собирались поблизости. Когда я попрощалась с представителями Финской академии, Теуво Халонен вдруг заплакал, и пришлось его увести, чтобы он еще сильнее меня не расстроил.

Рядом со мной в самолете сидела печальная, немного похожая на бульдога дама из академии по имени Кирсти Салонен. В ее задачи входило проводить меня до Нью-Йорка, хоть я и сказала, что со мной все будет в порядке. Если бы я нуждалась в обществе, села бы рядом с Ирвином; но в Финской академии настояли, что кто-то должен меня проводить, и я, как ни странно, была им благодарна. Миссис Салонен похлопывала меня по руке и шептала заботливые, по-матерински ласковые слова. Она тихо говорила о том, как важно сейчас проявлять к себе заботу и, со временем, позволить окружающим заботиться обо мне. Заговорила и о Боге, и о том, что мне нужно постараться больше спать.

– Миссис Салонен, можно личный вопрос? – вдруг спросила я, и она кивнула. – Вы замужем?

– О да, – ответила она. – Мы с мужем недавно праздновали юбилей, двадцать семь лет. – Она порылась в сумочке и достала фотографию худощавого мужчины в рубашке с коротким рукавом; на нагрудный карман крепилась ручка. – Эрик – инженер-химик, – продолжала она. – Спокойный человек, всегда всем доволен. У нас дача в Турку; любим туда ездить.

А вы согласились бы стать моей женой, хотелось спросить мне? Заботиться обо мне сейчас, как заботитесь об Эрике, инженере-химике?

Я была хорошей женой, по большей части. Джо жил в комфорте и безопасности, был окружен заботой; он вечно где-то пропадал – выступал с лекциями, жестикулировал, занимался непристойностями с женщинами, ел жирную пищу, пил, читал, разбрасывал по дому раскрытые книги обложками вверх, книги с корешками, погнувшимися от сильной любви. Поздно вечером или днем он рассказывал мне о том, что с ним случилось, или делился пришедшими ему в голову идеями, а я складывала их на хранение и доставала и пускала в дело, когда приходило время; пройдя мою тепловую обработку и остыв, история Джо превращалась во что-то новое, но узнаваемое. Во что-то, что было моим, но оставалось и его тоже, хотя бы отчасти. Конечно, это было несправедливо, всегда несправедливо, с самого первого дня. Но справедливости я и не хотела.

Поспать: вот чего я хотела сейчас. Перелет был долгий, я откинула спинку кресла и представила Джо в детстве на похоронах отца. Когда умер его отец, в нем что-то сломалось и так никогда и не восстановилось. А может, то была просто отговорка, ведь многие мальчики растут без отцов и пишут сильную проникновенную прозу, нередко посвященную теме утраты. Джо никогда так не умел; не было в нем природного дара, а этот дар нельзя внедрить, как микрочип, свиной клапан или чудо.