Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - Майкл Грюнбаум

Когда я согласился взяться за историю Майкла Грюнбаума, я приехал из Чикаго, где я живу, к нему в Бостон. Мы провели несколько дней вместе. Майкл рассказал мне о жизни в гетто и познакомил со своими соседями — супругами, которые тоже были в Терезине. Я задал им кучу вопросов, записал многое на диктофон и покинул Бостон, увозя с собой стопку книг и дисков о жизни евреев в Терезине и в оккупированной Праге.

Вернувшись домой, я начал читать и смотреть материалы, которыми снабдил меня Майкл. Потом я купил еще книг и нашел другие фильмы. Постепенно выстраивалась хронология ключевых событий, о которых рассказывал Майкл. Я засыпал его всевозможными вопросами — большими и малыми, легкими и не имеющими ответов, — которые не догадался задать при встрече. Я пытался понять, каким Майкл был в детстве, семьдесят лет назад, и даже составил анкету, попросив его оценить себя по шкале от одного до десяти баллов по ряду параметров: был ли он аккуратен или неряшлив (он поставил себе семерку, то есть «довольно неряшлив»), считает ли он себя исполнителем (единица) или же лидером (десятка) — он выставил себе в этой строке тройку — и так далее.

К сожалению, многого об этом времени Майкл не помнил. Не потому, что память у него плоха, вовсе нет. Думаю, многое забылось просто потому, что все это было очень давно, когда он был мальчиком. Это нормально — ведь, положа руку на сердце, многое ли вы можете рассказать, скажем, о прошлом лете? Конечно, вы припомните определенные дни и важные моменты, но кучу подробностей вы уже успели забыть. А какие-то дни вы, наверное, и совсем не сможете восстановить. Теперь представьте себе, что это не прошлое лето, а лето семьдесят лет назад.

Возможно также, что какие-то вещи Майкл забыл потому, что они были слишком тяжелы. Психологи утверждают, что с людьми это происходит постоянно. Мы избавляемся от горестных воспоминаний, чтобы защитить себя от боли, которую они нам причиняют. Я не знаю, так ли обстояло дело с Майклом, и никогда не задавал ему этот вопрос. Но, как бы то ни было, Майкл многое не сумел вспомнить, и, даже если бы я записал все, что он сохранил в памяти, каждую деталь, вышло бы не больше двадцати-тридцати страниц мемуаров. Это означало, что нужно заполнять лакуны в его воспоминаниях либо с помощью других источников (обращаясь к свидетелям, книгам и т. д.), либо дописывая фрагменты воспоминаний так, чтобы они превратились в законченные сюжеты.

Прошло две недели, настала пора приступать к работе, а я все еще не был уверен, с чего начать. Я выбрал тот день, когда Мишу с матерью и сестрой отправили из Праги в Терезин, — просто потому, что это один из самых непостижимых моментов Мишиной истории. Вопреки моим представлениям о том, что должен чувствовать любой человек при насильственной депортации, Миша ощущал даже некоторое облегчение, уезжая из родного города в концлагерь, о котором ему ничего не было известно. Ведь к тому моменту жизнь в Праге сделалась для евреев невыносимой. Но, когда я сел за стол, чтобы описать эту сцену, меня словно парализовало. Я все еще не мог представить, каким мальчиком был Миша Грюнбаум. И хотя я уже многое знал — знал, например, что в тот день он и его близкие прошли от сборного пункта к поезду, волоча за собой жалкие пожитки, — сама сцена по-прежнему ускользала от меня. Как выглядели дома, мимо которых они проходили? По какому району города их вели? С какой станции отправляли, большая она или не очень? Обо всем этом я понятия не имел и боялся, что не сумею написать ничего стоящего, пока не получу ответы на эти и множество других вопросов.

И тут мне повезло. Так случилось, что через несколько недель мне предстояло ехать в Лондон. Я решил заодно повидать и Прагу, в которой никогда не бывал. И провести день в Терезине — из Праги до него меньше часа на машине. Это было совершенно правильное решение. Я обошел всю Прагу, места, где жил Миша Грюнбаум, осмотрел синагогу, которую он некогда посещал, и станцию, с которой его отправили в Терезин. Я даже повторил тот путь, каким Миша каждую неделю ходил с отцом из Голешовице в Староновую синагогу на другом берегу реки.

Терезин, как выяснилось, сохранился практически в том же виде, как тогда. Я сделал миллион снимков, купил карты, набросал свои впечатления. Давняя история начала оживать. Первые строки я записал еще в Праге — поедая чешские кнедлики в ресторане через дорогу от того места, где, как мне представится чуть позже, Миша тайком ускользнул из гетто, чтобы посмотреть кино. Из этих первых строк и сложилась сцена, которой открывается книга.

Вернувшись в Чикаго, я сверился с хронологией (уже расширенной и дополненной) и стал просто писать главы в том порядке, в каком они возникали передо мной. Чтобы написать очередную главу, мне часто приходилось задавать Майклу новые вопросы, читать ту или иную книгу, рыться в интернете или делать то, другое и третье в различных комбинациях. Вопросы Майклу становились все более конкретными, например: «Находилась ли Староместская площадь внутри еврейского гетто?» Такие точные вопросы порой помогали ему вспомнить подробности, к которым он не возвращался уже много десятилетий. Я читал о Терезине все больше, находил все новые и новые книги, которые также могли мне пригодиться. Особенно важную роль в моей работе сыграл дневник, который вел другой из нешарим, Павел (Паик) Вайнер. Свои наброски я отправлял Майклу, и он, читая их, иногда вспоминал какие-то события и детали, о которых прежде не рассказывал. Часто Майкл переадресовывал вопросы, на которые не мог ответить сам, другим людям, также пережившим Терезин. Постепенно я приобретал все более ясное представление об этом концлагере, пока не почувствовал себя настоящим экспертом.

И все же некоторые события я не мог реконструировать, как ни старался. Например, за несколько дней до катастрофического транспорта 12 октября Миша и его родные уже назначались на транспорт, но каким-то образом избежали отправки. Иногда, особенно когда мне казалось, что пояснения необходимы, мы с Майклом отваживались на обоснованную гипотезу (например, о том, где он жил после того, как Франту отправили в Аушвиц, а комнату 7 расформировали). Но в других случаях, когда в эпизоде слишком многое оставалось неясным — как с этим транспортом, — мы вообще не включали его в книгу.

Таким образом, одни главы представляют собой реконструкцию конкретных, однократных событий, которые происходили в действительности (как два эсэсовца увели отца, как в Праге мальчишки погнались за Мишей, а потом привязали его к дереву, как он в последний раз видел своего лучшего друга из окна лазарета), а другие сцены воссозданы из повторяющихся событий Мишиной жизни (работа в поле, футбол, разговоры с Франтой). Я не выдумал ни одного значительного эпизода просто ради интереса. Даже письмо Франты в эпилоге — подлинное, хотя я и добавил несколько деталей (сколько нешарим и сколько всего евреев прошло через Терезин), чтобы этот реальный документ снабдил читателя важной дополнительной информацией.

И все же оставалось немало пробелов, которые надо было заполнять. Так, практически каждое слово в диалогах нужно было воссоздавать (как это обычно и происходит в мемуарах). Хотя имена и судьбы всех нешарим соответствуют действительности (за исключением Иржи, это имя я вписал сам, потому что Майкл не смог вспомнить, как звали его утраченного друга и как он выглядел), мне пришлось додумывать их характеры и поступки, чтобы оживить сцены с их участием. По всей книге рассыпаны сотни мелких деталей, которые я добавлял, чтобы повествование на всем протяжении оставалось объемным, как того заслуживает история Майкла. Добавлю, что все мои догадки — о том, что ели, во что одевались и даже какие слова произносили персонажи, — были вполне оправданными: после стольких разговоров с Майклом, чтения и исследований мне было на что опереться.