Я не боюсь летать - Эрика Джонг

Наше путешествие не походило на неторопливую и радостную увеселительную прогулку. Если мы петляли, виляли, ездили кругами, то происходило это потому, что наш маршрут определялся не дорожными указателями и не трехзвездными мишленовскими радостями[270], а собственными головокружительными настроениями. Мы петляли от депрессии к депрессии, виляли от одной попойки к другой, ходили кругами вокруг приятных мгновений. В нашем маршруте не было никакого географического смысла, но я, конечно, стала это понимать только задним числом, вспоминая места, где мы побывали. Мы достаточно долго проторчали в Зальцбурге, чтобы посетить Geburtshaus[271] Моцарта, напичкаться Leberknödel[272], провести ночь в судорожном сне, а потом отправиться в Мюнхен. Мы проехали по Мюнхену и лежащим дальше Альпам, посетили несколько разных замков, построенных Безумным Людвигом, королем Баварии[273], взобрались по серпантину к Schloss Neuschwanstein[274], где застали внезапный ливень, прошли по замку с целой армией хаусфрау[275] – фигуры как картофелины, обуты в ортопедическую обувь, они проталкивались мимо нас, издавая хрюкающие звуки на своем медоточивом языке и краснея, как морковь, от гордости за свое великое национальное наследие – Вагнера, «фольксваген» и Wildschwein[276].

Я помню местность вокруг Neuschwanstein с почти шизофренической ясностью: Альпы как на почтовой открытке, облака, зацепившиеся за неровные вершины гор, искореженные артритом снежные хребты, безмолвные рога пиков, пронзающих подернутое дымкой голубое небо, бархатные зеленые луга в долинах (горнолыжные склоны для начинающих – зимой), коричневые и белые дома с крышами как у замков, расставленных словно в детской игре.

Самый знаменитый немецкий замок не в Шветцингене или Шпейере, Гейдельберге или Гамбурге, Баден-Бадене или Ротенбурге, Берхтесгадене или Берлине, Байрёйте или Бамберге, Карлсруе или Кранихштайне, Эллингене или Эльце, а в Диснейленде в Калифорнии. Удивительно, какое духовное родство существует между Безумным Людвигом и Уолтом Диснеем. Нойшванстайн Людвига – липовое подражание XIX века средневековому замку, который никогда не существовал. А замок Диснея – липа с липы.

Особенно меня очаровал оштукатуренный, с центральным отоплением грот между спальней и кабинетом Людвига, его гипсовые сталактиты и сталагмиты, освещенные неоновыми зелеными прожекторами. И росписи на стенах с изображениями Зигфрида и Тангейзера с жирными светловолосыми богинями, груди у которых такие гладкие, словно отлиты из эпоксидной смолы, и светлобородыми воинами, отдыхающими в лесистых лощинах на поросших мхом камнях. Меня загипнотизировал портрет Людвига, смотрящего глазами параноика. А повсюду в замке обнаруживались свидетельства всего того, что есть в немецкой культуре самого слезливого, самого сентиментального и тошнотворного, в особенности этой хвастливой, самодовольной веры в духовность их «расы»: мы geistig[277] народ, мы умеем глубоко чувствовать, мы любим музыку, мы любим леса, мы любим звук марширующих ног…

Обратите внимание на купидонов и голубков, витающих вокруг Тангейзера, который возлежит на сером гипсовом камне, оперев свой крашеный атласный локоть на слишком вычурный ковер, ниспадающий со слишком упитанных ляжек Венеры. Но в особенности обратите внимание, как в этом замке, на этих картинах, в этой стране (как в Диснейленде) ничто не отдается на волю воображения. Каждый листик четко очерчен и оттенен, каждая грудь указует своим соском на вас, как глаз идиота; каждое перышко в крыле Купидона до трепетности ощутимо. Никакого воображения – вот это-то и рождает зверя.

После Мюнхена и его окрестностей мы поехали на север до самого Гейдельберга, останавливаясь, петляя и виляя по пути. А оттуда выехали на автобан в направлении Базеля – швейцарский шоколад, швейцарско-немецкий суровый собор из песчаника над Рейном. Потом в Страсбург – родина паштета из гусиной печени и прекрасного пива. Безумное петляние по проселочным дорогам, ведущим более или менее в направлении Парижа, потом вниз по югу Франции в Италию (через Ривьеру) до самой Флоренции. Потом снова на север в Верону и Венецию через Альпы, через Тичино и снова в Австрию. И снова через Германию на север, потом во Францию, наконец в Париж в последний раз, где истина, или одна из истин, открылась мне, но не освободила меня (пока).

Каким бы невероятным ни казался маршрут, еще более невероятно, что на все про все у нас ушло две с половиной недели. Мы почти ничего не видели. Большую часть времени мы ехали и разговаривали. И трахались. Когда я хотела Адриана наедине, он становился импотентом, а на публике он был ненасытно сексуальным – в купальных кабинах, на парковках, в аэропортах, на развалинах, в монастырях и церквях. Если только одной случкой он не мог нарушить двух табу, то ему было неинтересно. Что его действительно возбудило бы, так это возможность оттрахать собственную мамочку в церкви. Благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего[278] и т. д. и т. п.

Мы говорили. Мы говорили. Мы говорили. Психоанализ на колесах. Воспоминания о прошлом. Мы составили списки, дабы с пользой проводить время: мои прежние бойфренды, его прежние подружки, различного вида случки, в которых мы участвовали, – групповые, из чувства любви, из чувства вины и прочее. Различные места, где мы трахались, – в туалете «Боинга-707», в пустой еврейской молельне старой «Куин Элизабет», в разрушенном аббатстве в Йоркшире, в лодке, на кладбище… Должна признаться, кое-что я придумывала, но главное было развлечение, а не буквальная правда. Вы ведь не думаете, что я здесь рассказываю буквальную историю своей жизни?

Адриан, как и все другие аналитики, хотел найти в моем прошлом поведенческие модели. Предпочтительно повторяющиеся модели, ведущие к саморазрушению, но его устраивали и любые другие. И я, конечно, пыталась ему угодить, это было нетрудно. Если дело касается мужчин, то мне всегда не хватало такого простого качества, как осторожность, впрочем, это вполне можно назвать и здравым смыслом. Я встречаюсь с типом, которого все другие уважающие себя женщины обходили бы за милю, и умудряюсь найти во всех его сомнительных качествах какое-то обаяние, что-то захватывающе привлекательное в его маниях. Адриану нравилось выслушивать это. Он, конечно, исключал себя из компании прочих невротиков, знакомых мне. И ему не приходило в голову, что он был частью моей поведенческой модели.