Женское счастье - Наталья Никишина

С тремя подругами моими служили мы, играя, и лик Великой становился ясен, когда она глядела на нас. Но затем служба моя переменилась. «Пора!» — провозгласила Матерь, и я пошла закрывать глаза старухам, что в молодости были страстны и красивы, как и я, а умирали в нищете и болезнях. «Пора, сестра! — говорила я и брала их за руки. — Пора, путь легок». И они улыбались мне. И эта служба не была мне в тягость. Но вновь прозвучал голос Великой:

— Время!

И страшная обязанность легла на меня. Я должна была идти в дом, где родился младенец, чтобы вырвать его из рук родительницы.

— Почему этот, а не другой? — спрашивала я у своей хозяйки.

— Так надо, — отвечала она.

И, наверное, поднималась бы я дальше и дальше по невидимым ступеням нашей службы вверх, и уже шептали девушки за моей спиной: «Любимая дочь…», если бы не повстречала «тех»…

С «теми» я встретилась у колыбели ребенка, которого указала мне Великая. В этот раз я появилась на окраине города тихим зимним вечером. Снег молодо и счастливо таял, сырой воздух делал щеки женщин тугими и холодными, словно яблоки. Я шла прямо, не оборачиваясь на пьяные оклики, и каждый, кто заглядывал мне в лицо, трезвел, хотя я улыбалась. С этой же улыбкой я подошла к дому. Я знала, что не спутала его: чутье вело меня по следу, как волчицу. Я знала, в какое окно мне надо заглянуть, и заглянула. Женщина, молодая, русая, склонилась над младенцем, лежащим в плетеной, как корзина, колыбели. Я смотрела пристально, не отрываясь. Женщина вскрикнула, взяла ребенка на руки, поднесла ближе к лампе, потрогала лоб губами. Потом стала носить его по комнате. Я подошла к двери, даже не скрипнувшей под моей рукой, и очутилась в сенях. Я знала, что мать уже почуяла меня, заметалась. Но еще не поверила себе.

— Нет, — зашептала она, — нет.

— Так надо, — беззвучно сказала я словами Великой.

— Не надо, — умоляла она.

— Не надо, — раздался голос у меня за спиной. Как же я не услышала их приближения, покарай меня Великая Мать!

— Так надо, — повторила я.

— Зачем? — спросила у меня женщина.

— Не знаю, но так надо.

И снова голос с печалью, звенящей невозможным, иным сказал:

— Оставь, оставь его. Он будет гений.

Но я была полна решимости, и… если бы, если бы не обернулась! Но я обернулась, и дивные глаза сделали мне так больно, что я схватилась рукой за сердце.

— Ты — человек! — сказал он мне.

— Нет! — закричала я, но было поздно. Я попыталась вернуться, выйдя из домика, но время и пространство сопротивлялись мне. Все двери были закрыты. Я осталась жить во второй раз.

Конец девятнадцатого века. Россия.

Человек, подобравший меня на улице, решил сначала, что я женщина определенного сорта. Но скоро понял, что ошибся, а после привязался ко мне. Он был учителем гимназии и умирал от чахотки. И я, чем смогла, то есть своим телом, скрасила и сократила ему два года перед смертью. Я вела скудное хозяйство, стирала и штопала, ходила на рынок, готовила. Он обучил меня чтению и письму, а еще игре на фортепьяно, что не пригодилось мне ни в одной из жизней. Мой друг был ссыльным и упорно старался не говорить о прошлом — кажется, он разочаровался в главной идее своего дела. Но незадолго до смерти сказал: «Куда же ты такая…» — и велел записать адрес своего товарища в столице, к которому я должна была поехать после похорон. Я поехала. Товарищ жил не один — коммуной. В квартире, прокуренной насквозь, меня взялись опекать стриженые женщины, и скоро я начала помогать в подпольной типографии и по мере сил бороться за дело освобождения народа. И так я прошла бы свой путь до конца, который настал бы для меня либо на каторге, либо за границей, и имя мое упоминалось бы в учебниках советской истории, если бы я не встретила его — князя. С тем же выражением то ли гнева, то ли смеха в ясных глазах, с приподнятой и надломленной бровью. Вошел он к нам и сказал: «Все копаетесь понемножку? А мы у себя порешили разом кончить. Нужен человек. Лучше женщина». Наши заспорили. Но я уже собрала саквояж. Мне было безразлично, прав князь или нет. Я хотела быть рядом.

Покушение не удалось. Но никого не схватили. Начали готовить следующее. Мой князь метался по стране как одержимый, и я следом за ним. Кажется, он и не замечал, что я всегда подле него. Как-то хозяева конспиративной квартиры оставили нас на ночлег в одной комнате. У них было тесно, и мы не сказали, что не венчаны. За поздним ужином, за тихим разговором о деле это было не важно. Но в узкой комнатушке, между комодом и кроватью, мы не разошлись, соприкоснулись, и его потянуло ко мне с такой силой голодной страсти, что я чуть не заплакала от жалости. Бедный мальчик, бедный мой мальчик! Эти слова твердила я в постели, целуя горячие худые бедра и впалый по-волчьи живот, трогая темный крест волос меж темными сосками… И когда он запрокидывал голову, подставляя мне шею, в руках моих не было веса, только жалость и нежность.

…Но мальчик мой и господин был резким, как хлыст, мужчиной, и утро, которого я ждала как продолжения счастья, стало лишь началом горя. Потому что, утолив свой голод, он забыл меня, как забывал съеденный хлеб. Вот тогда-то я и побывала у знакомых лип, на горестном берегу. Мы проезжали мимо имения князя Х. И мой князь, остановив ямщика, сошел. Он сказал, что имение некогда принадлежало их семье, но отец его проиграл. Мы пошли пешком через парк, к пруду. Там я увидела знакомую фигуру из мрамора.

— Говорят, мой двоюродный дед обесчестил на этом месте крепостную, а она утопилась, — сообщил мой милый. — Подлые нравы, проклятое семя.

Я промолчала. Я молчала и потом, когда изредка, словно против воли, он брал меня, только все вспоминала и никак не могла вспомнить искусство Великой… В минуты нашей близости боль разрасталась, заполняя все тело, и его объятия не успокаивали, а терзали, будто он проводил рукой по открытой ране. И странным казалось мне, что в первую нашу ночь я обращалась с этим бесконечно далеким человеком, с этим богом как со своей собственностью.

А потом он сказал мне:

— Ты мешаешь.

И я ушла. Через месяц его схватила охранка. И я тоже была арестована. На суде он ни разу не глянул на меня, а все туда — поверх голов. Я отправилась в ссылку, он — в одиночку, где через год разбил себе голову о стенку. Я узнала об этом от товарищей в Сибири. Была весна, и, подойдя к самой полынье, я зачем-то сняла шубу и скинула скатанные специально по моей ноге валенки, как будто собиралась плыть… Откуда-то сильно и тонко запахло корой, листьями, землей, и, втянув в себя с всхлипом этот глоток воздуха, я почему-то перекрестилась и кинулась вниз. И вновь черные воды сомкнулись надо мной.

Я не рассчитывала очнуться во второй раз. Мои друзья по революционной борьбе хорошо мне объяснили, что никакого «того света» нет. Водили меня в анатомический театр. О том, что было со мной сто лет назад, никто не знал, а сама я решила, что у меня психическое заболевание… И все же я снова явилась на свет. Матерь не захотела меня взять к себе, и я осталась одна. Не старея и не теряя красоты, я провела годы в дупле старой ивы. Ночами купалась в озере, долгими зимами спала вместе с природой. Почти забыла человеческую речь, но у людей началась революция, а затем гражданская война. После того как в моем озере отряд революционных матросов, неизвестно на каких кораблях заплывший в Сибирь, утопил с десяток белых офицеров, пришлось уйти с привычного места.