Игрек Первый. Американский дедушка - Лев Корсунский

Алевтина растянула губы в улыбке, вообразив ужас сексуального разбойника, который после любовной победы не обнаружил бы у себя мужского достоинства.

10.

Тело бесчувственного майора душевнобольные доброхоты оттащили в сторонку, радостно подхватив слух, пущенный контрразведчиком, будто бочкообразный господин хлопнулся в обморок, так как был влюблен в покойницу.

Предотвратив злодеяние, Сергей Павлович протиснулся поближе к Игреку.

Прощаясь с возлюбленной, Долговязый склонился над гробом, приложившись губами к мраморному лбу покойницы, ожидая почему-то, что один глаз ее сейчас откроется и подмигнет ему. Не случилось. Потеряв равновесие, Игрек уткнулся лицом в лицо.

Вздох ужаса испустили суеверные умалишенные: упасть на покойника — дурная примета.

* * *

Сергей Павлович обнял мальчика за плечи.

— Ты ни в чем не виноват!

Игрек как бы спросонья улыбнулся Брокгаузу: тот всегда читал его мысли.

— А кто виноват?

— Никто. Кроме Него, — полковник Судаков невольно поднял глаза к небесам, хотя имел в виду не Господа Бога, а Президента.

Эту мысль Брокгауза и Долговязый смог прочесть.

— Разве он знал Алевтину?

— Чтобы убить человека, не обязательно его знать. Он сделал нашу жизнь скотской. Поэтому мы убиваем друг друга. И себя.

Даже когда Иоанн Васильевич сердился, его мягкий, обволакивающий голос действовал на мальчика успокаивающе. От слов чудесного старикана Игреку полегчало. Он убивал других и хотел убить себя. Все верно.

* * *

Полковник Судаков неспроста оказался в нужный час в нужном месте, чтоб спасти своему выкормышу жизнь.

С Коробочкина он не спускал глаз давно, подозревая его в низменных намерениях.

— Мою мать он тоже убил?

Полковник Судаков насторожился.

— Почему ты думаешь, что твою мать кто-то убил?

Глюк обескураженно пожал плечами.

— Я вспомнил, как стоял над ее гробом. Потом наклонился и поцеловал ее в лоб. Он был влажным от пота…

— Мертвые не потеют! — отрезал Брокгауз.

— Может, мама не была мертвой?

— Зачем же она лежала в гробу?

Беседы, конечно, вполне уместные на кладбище, но не над гробом другой покойницы.

11.

Когда гроб с телом Алевтины опустили в могилу, полковник Судаков заметил Ознобишина, неприкаянно стоявшего поодаль. Обычно похороны плохо действовали на душевнобольных. Обязательно кто‑нибудь прыгал в могилу, не выдержав манящей черноты вечности. Гробовщики не любили доставать оттуда сумасшедших. На этот случай запасливый Иннокентий Иванович прихватил для них из Воробьевки спирта.

Никто почему-то не последовал за покойницей.

— Как жизнь? — поинтересовался контрразведчик у доктора.

— Жизнь есть смерть, — хмуро откликнулся Ознобишин.

— Зачем же так мрачно! Смерть — есть жизнь! Что с Коробочкиным?

— Будет жить.

«Значит, умирать», — добавил про себя контрразведчик.

Сыщик очухался поддеревом. Башка гудела, как с перепоя. Игрек был жив. Сам Коробочкин, кажется, тоже. Значит, на этот раз хоронят не их.

— Что с ним случилось? — спросил Судаков у Иннокентия Ивановича, когда они отошли от могилы.

— Он не помнит. Ретроградная амнезия.

— Потом вспомнит?

— Вряд ли.

— А Игрек стал вспоминать.

Ознобишин оттаял:

— Да, да, я каждый день записываю в его истории болезни новые факты…

Полковник Судаков в задумчивости сложил губы трубочкой. Ознобишин отпрянул от него, чтоб тот его ненароком не поцеловал. Но чекист был далек от таких нежностей.

— Сегодня же дадите расписку о неразглашении.

Иннокентий Ивановича оскорбился.

— Врачебную тайну я и так не разглашаю!

— Речь идет о неразглашении государственной тайны!

Ознобишин обомлел.

— Я не владею государственной тайной!

Сергей Павлович заговорщицки подмигнул простаку.

— Что имеем — не храним, потерявши — плачем!

* * *

Слез на кладбище хватало. Где же еще душевнобольным пореветь вволю, не опасаясь укола в попу.

И без смеха, конечно, здесь не обходилось. Например, меланхолик Муха, на весь дурдом нагонявший мрак, ни с того ни с сего заржал конем.

— С ума сошел? — накинулись на него воробьевцы. — На кладбище плакать надо!

Пограничник окинул ортодоксов проникающим взглядом, будто видел содержимое их животов.

— Она здесь! — пограничник выказал неуместное ликование.

— Кто?

— Аля.

— Ее уже нет! — терпеливо пояснили умалишенному.

— Душа Алевтины! Она прилетела на похороны!

— Вырази ей наше соболезнование!

Не заметив сарказма, Муха с серьезным видом кивнул.

— Обязательно.

— Как она себя чувствует?

— У душ ничего не болит, — с обычным занудством принялся объяснять пограничник. — Живые говорят: «Душа болит» — в переносном смысле. Но первое время души новопреставленных чувствуют себя неуютно…

У лейтенанта Мухина не осталось слушателей, кроме Игрека.

— Душа Тины ничего не просила мне передать?

Вопрос Долговязого невольно подслушал доктор Ознобишин. Диагноз его (Игреку, конечно, а не Алевтине) был неутешителен.

— Душа Алевтины скорбит из‑за разлуки с тобой, — после глубокомысленного молчания проговорил Муха.

— На том свете хорошее общество! Лучше, чем на этом! — Иннокентий Иванович попытался поддержать светский разговор, но больные его не замечали. Для них доктор был слишком здоровым.

— Она теперь любит тебя еще больше, чем прежде!

— Я тоже! — воскликнул Игрек с неуместной для места пребывания пылкостью.

Сумасшедший дом Ознобишин готов был терпеть на службе, но не на кладбище. Впрочем, в последнее время Иннокентий Иванович везде стал чувствовать себя на службе. Но там он был доктором, а во всех прочих местах — пациентом.

В гостях каждый норовил посмешить Иннокентия Ивановича старым анекдотом: «Чем наша страна отличается от дурдома? Там главврач нормальный». Слишком хорошо обыватели думали о психушках.

Надежды, возникшие у Ознобишина благодаря тому, что Игрек стал вспоминать разрозненные факты из своей жизни, умирали из‑за параноидальной серьезности, с которой глюк внимал бреду неизлечимого хроника Мухина.