По Восточному Саяну - Григорий Федосеев

Солнце уже спустилось за горами, а мы все еще шли, выбирая место для ночевки.

Чем выше мы поднимались по реке, тем уже становилась долина. Поляны остались позади. Пришлось разбить лагерь в редколесье, недалеко от берега.

Мы очень устали. Одежда вымокла. Хотелось есть. Но наши продовольственные запасы были слишком ничтожны по сравнению с аппетитом: несколько горстей муки, крупы, с килограмм сахару, две банки молочных консервов — вот и все. Но и это решили приберечь на тот случай, если придется поднимать груз и лес на вершину хребта. Ограничивались чаем.

Павел Назарович высыпал из котомки крошки сухарей на полу однорядки, молчаливым взглядом подсчитал количество людей и стал по щепотке делить свой драгоценный остаток. Все насторожились, внимательно следили за движением его рук и каждый, видимо, завидовал поступку старика, — ведь голоду чужда добродетель.

— Берите, домашние, нечего их таскать, — сказал Павел Назарович с полным равнодушием, будто сухари потеряли для него ценность.

Ночь была темная. Настороженно притихла Ничка. Из-под скал пахнуло холодом, и тотчас же треснул у берега застывший тонкой коркой лед. Спокойно, без искр горели крестом сложенные дрова. Все спали. Я еще сидел за дневником, вспоминая прошедший день. Вдруг Черня и Левка забеспокоились, стали нюхать воздух. Я схватил штуцер и прислушался. Что-то прошумело. Вскоре звуки повторились уже ближе к Ничке. Затем послышался плеск воды. Зверь бросился через реку. Минуты через три он уже был на противоположной стороне и, стряхнув с себя воду, прогремел по гальке. Оказалось, что несколько выше лагеря наша тропа уходит на правый берег Нички. И звери, спускавшиеся ночью в долину Кизира, переходили реку, но, увидев лагерь, в недоумении останавливались и бросались обратно.

— Зверь пошел, — сказал утром Прокопий, осмотрев тропу. — Тепло чует, на увалы торопится.

Нам было очень выгодно воспользоваться звериным бродом, а так как уровень воды в реке держался высокий, пришлось делать плоты и на них переплывать реку Лошади добрались до противоположного берега вплавь.

От Нички мы пошли в западном направлении. По склонам Шиндинского хребта кедровая тайга завладела и пологими отрогами, и глубокими распадками. На дне котловины виднелись кусты ольховника да в тени старых деревьев — рябина. Путешествовать по такой тайге скучно, однообразно. Деревья вокруг нас были так похожи друг на друга, будто все они родились в один день. Подлеска почти нет. Молодые кедры погибают в раннем возрасте, заглушенные тенью старых деревьев.

Через несколько часов караван подошел к крутизне. Лошади, выбираясь на нее, горбили спины, звенели по россыпи подковы, рвались нагрудники, сползали вьюки. Но выбраться до границы леса нам так и не удалось. Пришлось освободить животных и вернуть их с Самбуевым на Ничку, так как под гольцом еще лежал снег, и не было для них корма.

Наскоро организовав лагерь, мы, не теряя времени, нагрузились рюкзаками и тронулись дальше. В размякшем снегу стыли ноги, ремни резали плечи, подъем становился круче. Нужно было торопиться — солнце уже скатывалось к горизонту.

Еще один подъем, еще небольшое усилие — и мы на границе леса. Там решили организовать склад, перенести туда из лагеря груз, а затем уже вытаскивать его на вершину Кубаря.

Нас приютил горбатый кедр, изувеченный ветрами да зимней стужей. Он рос несколько выше остальных деревьев и был наказан увечьем за дерзкую попытку пробраться вперед к суровым скалам.

Следы борьбы за существование лежали на всех растениях подгольцовой зоны. Деревья были маленькие, корявые и дупляные. Много сил тратят эти кедры, чтобы посеять жизнь на каменных склонах гольца, освежить своим присутствием темные своды цирков, украсить берега ледниковых озер. Деревья гибнут, но не отступают, их потомки продолжают бороться, надеясь отвоевать у мрачных отрогов лишний метр для своего потомства. И только самые неприхотливые растения — рододендроны, кашкара, бадан, черника — чувствуют себя здесь неплохо. Они почти безразличны и к солнцу и к сырости.

Передохнув немного, товарищи ушли вниз за грузом, а Павел Назарович и я поднялись на верх отрога.

Преодолев огромное поле еще не тронутого солнцем снега, мы выбрались на одну из вершин южного отрога Шиндинского хребта. На востоке, сквозь синеву угасающего дня, виднелись гряды остроконечных гольцов. Справа и слева — всюду горы, седловины, пропасти, и, кажется, нет ни конца им, ни края, как и лесу, черной лентой опоясывающему эти горы. Мы были окружены таким безмолвием, будто все вымерло или никогда и не жило. Разве только горный обвал гулко отзовется в тишине, да на заре, в осеннюю пору, протрубит свою брачную песню марал. Все вдруг сколыхнется, словно пробудятся горы. Но это только на миг, чтобы снова надолго уснуть.

Мы с Павлом Назаровичем изредка поглядывали друг на друга. И с чувством невольного восхищения перед мощью природы возникала у каждого из нас радостная и горделивая мысль: придет срок, а он уж недалек, и советские люди нарушат эту первозданную тишину грохотом взрывных работ и шумом мчащихся поездов.

С отрога были видны Чебулак, Козя, Окуневый и стены недоступных гольцов, протянувшихся по горизонту от Канского белогорья до Фигуристых белков. Хорошо был виден и Шиндинский хребет. Он почти плоский. Тупые оголенные вершины будто сглажены ветром, а склоны усеяны черными россыпями угловатых камней и неприхотливыми лишайниками. Внизу, под крутыми отрогами хребта, кедровая тайга. По ней, словно пунктир, полоски рек и пятна снега.

Павел Назарович отдыхал, склонившись на посох, и, не отрывая глаз, любовался далью.

— Э-вон, видишь разлапый голец — Хайрюзовым белком зовется? — сказал старик, проткнув палкой вечерний сумрак. — Когда-то я там соболей гонял, давно это было… — и Павел Назарович призадумался, что-то вспомнилось, и защемило до боли старческое сердце.

Глядя на старика, на его грустное лицо, на глаза, переполненные раздумьем, верил, что над ним довлеет власть тайги, власть гор и никогда не забыть ему ни костров у обмета[10], ни снежных буранов, ни порванных строчек соболиных следов. Велика над ним и власть воспоминаний.

— Да, прошло, птицей пролетело, — вырвалось у него горькой обидой.

Он встал, потоптался на месте, и мы уже хотели спускаться.

— Что-то я хотел спросить тебя, да, вишь, память какая, хуже решета, ничего не держит… Вспомнил. Там под Хайрюзовым белком озеро. И скажи, пожалуйста, откуда туда могла рыба попасть? Во-о какой хариус! — показал он руку до локтя.

— А вода вытекает из него? — спросил я.

— Вытекает, и много, только рыбе по ней ни за что не подняться. Посмотрел бы, с каких скал падает, что бешеная, страшно смотреть… Где там рыбе пройти, измочалится.

— Если ей не подняться, то, вероятно, птицы случайно занесли туда икринки из другого водоема, рыба и развелась. Так бывает.