Вниз, в землю. Время перемен - Роберт Силверберг

– Мир всех богов да пребудет с тобой, – сказал я. – Этот человек нуждается в твоей помощи.

Он окинул взглядом мой костюм, кожаную куртку, богатые украшения, принял во внимание рост и фигуру. Он видел во мне молодого повесу-аристократа, ищущего приключений в трущобах.

– Рано еще, – проронил он. – Не время для излияний.

– Ты не можешь отказать страждущему!

– Говорю же, рано еще.

– Полно, впусти. Перед тобой изболевшаяся душа.

Он сдался – я знал, что так будет, – и мотнул своим хоботом, приглашая меня войти. Внутри пахло гнилью. Дерево отсырело, ткани заплесневели, мебель источили жучки. Свет был тусклый. По храму слонялась жена посредника, столь же безобразная, как и он. Носатый проводил меня в исповедальню, душную каморку рядом с их жилыми комнатами, велел стать на колени перед пожелтевшим, в трещинах, зеркалом, приготовил свечи, надел облачение. Цену он заломил такую, что я ахнул и сказал:

– Многовато.

Он чуть-чуть сбавил, я продолжал торговаться. Он предложил мне поискать утешения в другом месте, но я упорстовал, и он сбавил еще. Плата все еще раз в пять превышала ту, которую он брал с жителей старого города, однако он знал, что деньги у меня есть. Я вспомнил о Ноиме, исходящем злостью в машине, и сказал:

– Идет.

Тогда он вручил мне контракт. Я говорил уже, что мы, бортениане, народ подозрительный, но, кажется, не упоминал о контрактах. На слово никто никому не верит. Солдат, прежде чем лечь со шлюхой, подписывает бумагу. Этот контракт был стандартный: служитель богов гарантировал, что все сказанное останется между мной и богом, которого я изберу, – он служит лишь посредником между нами. Я, в свою очередь, обязался не вызывать посредника в суд как свидетеля, не просить его дать мне алиби и так далее. Мы оба поставили свои подписи, взяли себе каждый по экземпляру, и я заплатил.

– Кому из богов ты желаешь открыться? – спросил он.

– Покровителю путешественников. – Мы не называем имена своих богов вслух. Он зажег свечи нужного цвета, розового, и поставил их у зеркала в знак того, что бог меня слушает.

– Смотри себе прямо в глаза, – сказал посредник. Я повиновался. Тщеславие чуждо нам, и мы смотримся в зеркало только по таким случаям. – Теперь открой свою душу. Излей свои горести, мечты и желания.

– Это сын септарха, бегущий со своей родины, – начал я. Посредник встрепенулся. Даже не отводя глаз от зеркала, я догадывался, что он смотрит на мою подпись. – К этому его побуждает страх перед братом, но необходимость отъезда надрывает ему душу.

Некоторое время я продолжал в том же духе. Посредник поощрял меня каждый раз, как я замолкал, – они это умеют. Потом надобность в его повитушьих услугах отпала, и слова полились свободно. Я рассказал, как чуть не солгал Стиррону; признался, что пропущу его свадьбу и тем нанесу ему оскорбление; исповедался в мелких грехах себялюбия, совершаемых каждым из нас ежедневно.

Посредник слушал, не вмешиваясь.

Мы за то им и платим, чтобы они слушали, пока мы не отведем душу полностью. Мы подбираем это отребье из грязи, сажаем их в наши храмы и платим им за терпение. Завет разрешает говорить посреднику о чем угодно – и о пустяках, и о подавленной похоти, и о душевной мерзости. Названым братьям и сестрам мы опасаемся наскучить, а ему нет: контракт обязывает его выслушивать нас не моргнув глазом. Нам нет дела, что тревожит его самого, что он о нас думает и не хотел бы он заняться чем-то другим. Он берет за это деньги и обязан служить тем, кто в нем нуждается. Одно время я думал, что это чудесная мысль – дать нам посредников для облегчения наших сердец. И лишь долгие годы спустя я с запозданием понял, что исповедоваться посреднику все равно что заниматься любовью с самим собой, есть намного лучшие способы и для любви, и для исповеди.

Но тогда я не знал этого и торчал перед зеркалом, получая то единственное исцеление, которое можно купить за деньги. Слова текли, как сладкое вино из кривых безобразных стволов телодрев, что растут у Сумарского залива. Свечи мерцали, обрамляя мое лицо в зеркале, и мне казалось, что я ухожу туда, в глубину; посредник маячил ничего не значащим пятном в полумраке, и я говорил напрямую с хранителем путников, исцеляющим и провожающим в дальнюю дорогу. Я в это верил. Не то чтобы я представлял себе некую обитель богов, ожидающих только нашего зова, – нашу религию я понимал скорей в абстрактном, метафорическом смысле, но для меня она была не менее реальной, чем собственная рука.

Затем поток слов прервался, и посредник, больше не понукая меня, произнес формулу отпущения. Он загасил свечи пальцами и снял облачение, а я все стоял на коленях – слабый, опустошенный, одурманенный. Удалив из души все, что ее засоряло, я не сознавал, какое убожество меня окружает – храм был волшебным местом, посредник сиял божественной красотой.

– Вставай, – сказал он, ткнув меня носком сандалии. – Вставай и отправляйся в свое путешествие.

От его хриплого карканья чудеса вмиг пропали. Я встал и потряс головой, непривычно легкой, а посредник вытолкал меня в коридор. Он больше не боялся меня, хотя я, сын септарха, мог убить его одним лишь плевком. Поведав ему о своей трусости, о запретном влечении к Халум и о прочих низостях, я сильно упал в его глазах, никто из открывающих душу своим посредникам почтения не внушает.

Дождь лил еще пуще, когда я вышел. Хмурый Ноим сидел в машине, прижавшись лбом к рулевому рычагу. Он постучал по запястью, давая понять, что я слишком долго пробыл внутри.

– Ну что, с облегчением? – сказал он.

– Что?

– Душевно поссал?

– Не годится так говорить, Ноим.

– Начнешь тут кощунствовать, когда терпение на исходе.

Он нажал на стартер. Мы тронулись и скоро выехали за древние стены Саллы через ворота, известные как Гленская Дверь. Их охраняли четверо заспанных вояк в промокших мундирах, не обративших на нас никакого внимания. Дорожный знак возвещал о начале Саллийского тракта. Город позади быстро таял – мы катили на север, в Глен.

13

Тракт пролегает через Нандскую равнину, одно из самых плодородных мест нашей провинции: ручьи каждую весну приносят туда почву, смытую с полей Западной Саллы. Тогдашний септарх Нанда был известным скупердяем, и дорога на его участке пребывала в плачевном виде; скоро мы, как и предсказывала Халум, стали тонуть в грязи. С великой радостью оставив Нанд за собой, мы въехали в каменистые пески Северной Саллы, где население пробавляется травами и дарами моря. Машины здесь видят редко, и нас дважды забросали камнями озлобленные местные жители, воспринимающие проезд через их нищие земли как оскорбление – зато грязи на дороге как не бывало.

Войска Ноимова отца стояли у северной границы провинции, на низком берегу Гюйша, величайшей из рек Велады-Бортен. Он берет начало из сотни ручьев, стекающих с восточного склона Гюйшен на севере Западной Саллы, у подножия гор они сливаются в один бурный поток, несущийся через гранитное ущелье с шестью ступенчатыми порогами. Вырвавшись на равнину, Гюйш уже медленнее несет свои воды на северо-восток, к морю, делается все шире и наконец впадает в океан дельтой из восьми устьев. На западе он служит границей между Саллой и Гленом, а восточная его часть отделяет Глен от Крелла.