Пуговичная война. Когда мне было двенадцать - Луи Перго

Поскольку эти угрозы совершенно не убедили Бакайе заткнуться, ему в рот вставили кляп и срезали с одежды все пуговицы.

– Но это еще не всё, прах его возьми! – заговорил Крикун. – Если это всё, что мы сделаем с предателем, это вовсе не казнь! Предатель! Ведь это предатель! Да провались он на месте! Он не имеет права жить!

– Выпорем его, – предложил Гранжибюс. – Пусть каждый ударит, он всем нам нагадил.

Бакайе раздели догола и снова привязали к доскам сломанного стола.

– Начинайте! – приказал Лебрак.

Один за другим, с ореховыми палками в руках, перед Бакайе прошли сорок лонжевернцев. Под их ударами он душераздирающе вопил, а они в знак презрения и отвращения плевали ему на спину, на ягодицы, на ляжки, на всё его тело.

В это время с десяток солдат под предводительством Крикуна покинули хижину с одеждой приговоренного.

Когда процедура закончилась, они вернулись. Бакайе развязали, вынули у него изо рта кляп и на концах длинных палок протянули ему отдельные обрывки его одежды, лишенной пуговиц, да к тому же еще обильно смоченной и испачканной известным способом лонжевернскими поборниками справедливости.

– А теперь пусть вельранцы тебе всё это зашьют, – посоветовали ему напоследок.

Освобожденному от пут, с окровавленными ягодицами, побагровевшим лицом и закатившимися от ужаса глазами Бакайе швырнули прямо в лицо вонючую кучу тряпок, прежде бывшую его одеждой. Армия следом за своими полководцами оставила его на произвол судьбы и с достоинством покинула хижину, чтобы где-нибудь поодаль, в пустынном укромном месте, обсудить, как следует поступить в этих столь неотложных и трудных обстоятельствах.

Ни один не спросил, что станется с разоблаченным, наказанным, выпоротым, обесчещенным и пропитанным зловонием предателем. Это уж его дело. Он по справедливости получил, чего заслуживал. Хрипы и злобные всхлипывания растерзанного долетали до ушей мстителей, но их это совершенно не заботило.

Бакайе постепенно пришел в себя и торопливо сбежал, так что вскоре всхлипывания, крики и рев стали тише, а потом и вовсе никто уже ничего не слышал.

Тогда Лебрак скомандовал:

– Надо вернуться в хижину, забрать всё, что еще может пригодиться, и пока припрятать где-нибудь.

Маленькая выработка в двухстах метрах оттуда, в лесосеке, не могла заменить только что утраченную из-за предательства Бакайе хижину, но за неимением лучшего решено было временно поместить туда остатки того, что было пантеоном славы армии Лонжеверна.

– Перенесем всё сюда, – решил командир. И большая часть войска незамедлительно принялась за работу. – Подкопайте снизу стенку, – добавил он, – снимите крышу и припрячьте запас дров; надо, чтобы никто ничего не увидел.

Отдав приказания, он, пока солдаты выполняли срочные и необходимые действия, переговорил с другими командирами: Курносым, Крикуном, Тентеном, Було, Гранжибюсом и Гамбеттом.

Это были долгие и таинственные переговоры.

Будущее и настоящее сравнивались в них с прошедшим – не без сожаления и сетований; но прежде всего обсуждался вопрос о том, как отвоевать казну.

Казна, без сомнения, находилась в хижине вельранцев, а хижина наверняка была в лесу. Но как обнаружить ее, а главное, когда они смогут отправиться на поиски?

Только живущий на побережье Гамбетт и изредка Гранжибюс, помогавший на мельнице, могли придумать благовидные предлоги своего отсутствия, не рискуя немедленно подвергнуться серьезной проверке.

Гамбетт даже не колебался.

– Я могу прогуливать сколько угодно. Буду прочесывать лес туда-сюда сверху донизу. Не оставлю ни дюйма непричесанной[46] земли, пока не разрушу их хижину и не заберу наш мешок.

Гранжибюс заявил, что всякий раз, как он сможет к нему присоединиться, они будут встречаться в карьере Пепьо примерно за полчаса до начала уроков.

Когда расследование Гамбетта увенчается успехом и они вернут себе казну, будет построена новая хижина. Место определится позже, после самых серьезных поисков.

А пока они позаботились о том, чтобы обезопасить возвращение братьев Жибюсов в Вернуа до границы владений Менелотов и мергельного карьера Жан-Батиста.

Работа была завершена; солдаты собрались вокруг командиров.

От имени Совета Большой Лебрак важно объявил, что война на Соте временно прекращается до той даты, которая будет точно установлена, как только они найдут что надо.

На самом деле из осторожности члены Совета хранили в секрете свои важные решения.

Солдаты по мере возможности уничтожили следы, ведущие от старой хижины к новому тайнику. Солнце садилось, и было решено расходиться по домам. Никому и в голову не могло прийти, что в это время вся деревня пребывала в сильном ажиотаже.

Играющие в кегли новобранцы, мужчины, попивающие винцо в трактире Фрико, кумушки, вышедшие посплетничать с соседкой, девушки, занимающиеся вышивкой или вязанием у занавешенных окон, – всё развлекающееся или отдыхающее население Лонжеверна неожиданно было привлечено, даже можно сказать, согнано на середину улицы страшными криками – это были крики какого-то несчастного, доведенного до крайности, готового вот-вот рухнуть на землю и отдать Богу душу, это были хрипы, в которых не оставалось ничего человеческого. И каждый с округлившимися от ужаса глазами спрашивал себя, что случилось.

И тут все увидели, как из-за поворота Трубного проезда появился бегущий и хромающий больше обычного Бакайе. Он орал так громко, как только можно орать, спину его прикрывала рубаха, а на ногах болтались башмаки без шнурков, так что он был совершенно гол, или почти. В руках он держал два узелка с одеждой и благоухал как огромная груда гниющей падали.

Первые побежавшие ему навстречу отпрянули, зажав носы, потом, немного придя в себя, всё-таки приблизились и в полном изумлении спросили:

– Что с тобой?

Ягодицы Бакайе покраснели от крови, по ляжкам стекали густые плевки, в закатившихся глазах не осталось слез, волосы распрямились и слиплись, как ежовые иглы, и он трясся, как сухой лист, что парит на ветру, оторвавшись от своей ветки.

– Что с тобой? Что с тобой?