Город Брежнев - Шамиль Идиатуллин

В прежней школе нас в прошлом году два раза сгоняли на лекции – одну общую, про пьянство с наркоманией, другую отдельную для пацанов, отдельную для девчонок – про половую жизнь и ее недопустимость в раннем возрасте. Первая была скучной, хотя один момент меня перепугал: оказывается, вдыхать автомобильные газы – это отдельный вид наркомании, он называется токсикоманией и очень распространен у бедных негров. Те, что побогаче, уколы опиума себе делают и гниют заживо. Получалось, что никто из нас в богатые наркоманы не пойдет – уколы ни одному нормальному человеку не нравятся. А вот сладковатый запах выхлопа лично мне нравился, и пацанам тоже, и даже герою какого-то детского рассказа, который я во втором классе читал. В общем, с тех пор я возле дороги старался дышать поэкономней.

А вторая лекция была прикольной. Веселый дядька свободно использовал слово «секс», которое у нас считалось полуматным, и даже «пидарас», которое было абсолютно матным (правда, он произносил его неправильно), и рассказывал доходчиво и ржачно, что формирующемуся организму необходим ход крови по большому кругу, от мозга до пяток, а если организм ударяется в половую жизнь, то кровь интенсивно притекает к малому тазу, не доходя до мозга, организм соображает хуже и вообще тупеет. При этом, сказал дядька, привычка к половым удовольствиям у подростка вырабатывается мгновенно, как от наркотика, – и дальше его уже мало что интересует.

Меня, честно говоря, время от времени тоже мало что интересовало, кроме половых удовольствий, но я их так и не попробовал – отчасти под впечатлением лекции, отчасти потому, что как-то западло. Ну или рано. Я вон и водку не пробовал, и сигаретой затягивался только в третьем классе. Еще успеется, наверное.

В лагере чуть было не успелось. И я не знал, хорошо это или плохо – что не успелось. С Анжелкой. С Шапкой.

Даже сейчас ниже боли в груди была сладкая пустота. Она лизала живот изнутри, когда я вспоминал, как Анжелка касалась меня рукой, круглой коленкой и мягкой грудью, как поправляла волосы и как смотрела на меня после дискотеки, серьезно и будто ожидая чего-то. Если это просто часть ритуала Шапки, шлюхиного ритуала, значит я ни фига не понимаю в людях и бабах. Значит, я теперь не буду верить никому и ничему. Особенно бабам.

Но если Анжелка стала Шапкой только сейчас, а в лагере была честной и, как уж пацаны про Инку говорили, просто вот такой вот девчонкой, значит кто-то в этом виноват. И кто-то должен за это ответить.

– Никто не виноват, – сказал Андрюха. – Она давно такая.

У меня, видимо, что-то случилось с лицом, потому что он опустил глаза, но тут же снова твердо посмотрел на меня и повторил:

– С того года минимум.

– Откуда ты знаешь? – спросил я с трудом. – Она же только переехала.

И Андрюха объяснил, что переехала-то бывшая Анжелка, а теперь и навсегда Шапка недавно, но до того жила по соседству с Димоном и училась в одной школе с Наташкой, а с Ильясом вообще в одном классе. И история там была даже проще, чем у Инки. Никто с панталыку не сбивал, толковая, умная девчонка из нормальной семьи сама все решила да пошла в бесплатные давалки.

Я слушал и думал, за что и на фига мне все это. Зачем я себе придумал весь этот напряг с выяснением обстоятельств. Метался по дому, шарил в родительских записных книжках в поисках Андрюхиного телефона, звонил «08». Там телефонов начальства, конечно, не называли, они устанавливались вне очереди и попадали в справочник через годик. Потом я не выдержал, переоделся из свитера в нормальное уличное, добежал до двадцатого комплекса, со второго раза нашел Андрюхин дом и подъезд, узнал дверь, тыкал в звонок минут пять, спустился во двор, сел на узкий шаткий заборчик газона и остывал там час, вглядываясь в прохожих. Повезло, что час всего, – Андрюха мог и совсем припоздниться. Но явился почти сразу после того, как в подъезд, не обратив на меня внимания, деловитым шагом вошла его мать.

Андрюха как-то сразу меня заметил, без колебаний подошел, пожал руку, сел рядом – и молча ждал, пока я начну задавать вопросы. Отвечал коротко, четко, так, что у меня не оставалось ни сомнений, ни надежды. Сам он меня ни о чем не спросил – просто когда я все выяснил, перестал задавать вопросы и тоскливо застыл, Андрюха сказал утвердительно: «В лагере познакомились». Я кивнул, и все, закрыли тему.

– В субботу дискач устраиваем, – неожиданно напомнил Андрюха после паузы. – Придешь?

– Ага. Самое то мне.

Андрюха покивал и сказал:

– Ну смотри. Приходи, если получится. Будем рады. Ты Наташке понравился.

– Пришел красиво, ушел красиво, – подтвердил я.

– Я серьезно, – сказал Андрюха.

Помолчал и добавил:

– Ладно, Артур, мне бежать надо уже. Ты это, звони, в общем.

– У меня твоего телефона нет, – признался я зачем-то.

Андрюха кивнул, пошарил в карманах, нашел ручку и умело, как будто всю жизнь расписывал мелкие клочки бумаги, лежащие на мягкой ладошке, нарисовал телефонный номер на автобусном билете. Сунул мне в нагрудный карман рубашки, пожал руку, встал, сказал на прощание, что будет ждать, и ушел домой.

Я некоторое время смотрел в закрытую подъездную дверь и ни о чем, кажется, не думал. Потом поднялся, подождал, пока оживут и перестанут колоться затекшие ноги, встал и пошел – сперва непонятно куда, потом, спохватившись, что шагаю через пустыри к сорок пятому, развернулся все-таки домой, навстречу мамкиной ругани: где больной бегаешь, в школу-то идти сил нет, ну и так далее, все как положено. Ладно батек спал, он бы еще добавил. Или, наоборот, заступился бы, с ним не угадаешь. Но у нас, судя по недоубранному столу и пустой бутылке из-под коньяка, опять были гости или гость, которые утомили батька раньше обычного.

Не угадал я. Мамка за ужином рассказала не про гостей, а про то, что батек сегодня попал в аварию за городом. Машина вдребезги, дядя Юра руку сломал, а батек целехонек – только полный дипломат стекол. Теперь вот спит от усталости и переживаний.

Я попытался испугаться за батька или пожалеть дядю Юру, но не смог. Быстренько доел, сказал, что спать хочу, покорно выслушал неизбежную порцию мамкиных упреков, угроз и ужасающих историй про мальчиков, которые больными шлялись по улицам. Быстренько почистил зубы и лег. Лежал не двигаясь, пока мамка не довоевала с телевизором и не ушла в спальню. Встал, не включая света, на ощупь вытащил из кармана рубашки билетик, прокрался на кухню и выкинул его в ведро. Вернулся в постель, полежал, не двигаясь, пока свет далекой стройки не стал из слепяще белого туманно-голубым, снова встал, прокрался на кухню, так же ощупью пошарил в ведре, дважды с отвращением вляпавшись в какие-то очистки, нашел билет, вытер его о трусы, унес к себе и спрятал в книжку «Квентин Дорварда», которую, видимо, не дочитаю уже никогда.

Так уж получилось, что из-за классного Андрюхи случилось самое большое горе моей жизни. Всей жизни. Горе, хуже которого уже не будет, – это я знаю точно.

Но Андрюха в этом не виноват.