Дмитрий Донской - Юрий Лощиц

Нынче же шли ещё большей силой, только вот не с кем ею помериться. Где он, пресловутый Арапша? Ни слуху ни духу о нём, будто и не водится такого на свете. Рать перебралась за Пьяну. Про Арапшу и тут не было слышно. Где-то совсем далеко, говорят, ходит царевич. Да и попробовал бы сунуться на такую-то силищу!

Стояли июльские жары, над лугами стлалась дурманная духота. Люди томились от вынужденного безделья, изопревали в тяжёлых доспехах, в калимых солнцем шеломах. Кое-кто начал разболокаться, снимать с себя кольчуги, поручи, железные шишаки. Укладывали ратное своё добро в сумы на телеги, туда же и копья со щитами наваливали, рогатины и прочее оружие. Кое у кого ещё и навершие копья не было на древко насажено, так и не вытащил из сумы: чего, мол, там, всё равно скоро по домам. Запахло над обозами пивом да мёдом, у окрестной мордвы напромышляли этого добра вдоволь. Собрались-то к бою, а попали к винопою. Тут и посваталось безделье к похмелью. Кто охотой увлёкся, кто отсыпался за все свои ночи недосланные. Люди «ездеша, — вспоминал современник, — порты своя с плеч спущающе, а петли разстегавше, аки в бане распревше…». Об ордынцах говорили снисходительно: «Может един от нас на сто татаринов ехати, поистинне никто не может противу нас стати».

Между тем мордовские князья, в земле которых находилось сейчас бездействующее русское войско, тайными путями провели полки ордынцев к Пьяне. Разведка проглядела их, потому что, как и все остальные, боевые сторожа погрязли в беспечности.

Отрезвление было ужасным. Второго августа пополудни в русские обозные тылы вонзилось пять клиньев ордынской конницы. Ни один из воевод не оказался в состоянии наладить сопротивление. То, что происходило, нельзя было назвать сражением, это была кровавая бойня. Люди очумело метались: кто разыскивал коня, кто пытался напялить кольчугу, кто искал древко для наконечника сулицы, кто окликал воеводу или сотника; большинство кинулось наутёк. Князь Иван во главе бегущих понёсся верхом прямо к берегу Пьяны. Сверзившись с конём в воду, он тут же начал тонуть. И ещё многие, многие захлебнулись в помутневших её струях. А кто спасся от погони, хлебнул потом позора вдоволь. А кто и до Пьяны не добежал, оказался в плену, и полон тот был «безчислен».

Враг не удовольствовался разгромом русского войска и кинулся, возбуждённый даровой победой, на Нижний Новгород. Расстояние от Пьяны до усть-Оки конники покрыли за три дня и утром пятого августа ворвались в нижегородский нагорный посад. Недостроенный ещё полукаменный-полудеревянный кремль защищать было некому. Дмитрий Константинович накануне с небольшим числом слуг ускакал в Суздаль, «все бо воинство его избиено быша». Впрочем, горожан своевременно оповестили о невозможности обороны, и ордынцы узрели почти полностью обезлюдевшие дворы. Большинство жителей ушло на судах вверх по Волге, в Городец.

Ордынцы шарили в Нижнем два дня, пожгли крепость, более трёх десятков деревянных церквей и затем подались пустошить окрестные волости.

Спустя две недели Дмитрий Константинович, по-прежнему остававшийся в Суздале, отправил старшего сына Василия Кирдяпу разыскивать тело утонувшего Ивана. Колоду с останками привезли в Нижний.

Слёзы не живая вода, никого ещё никогда не воскрешали, слёзы — только живым утеха в их горе. Плач стоял тогда и в Нижнем, и в Суздале, и в Москве, где по родному брату взголосила великая княгина Евдокия Дмитриевна. Некому было утешить переславльских, владимирских, муромских, ярославльских вдов.

Сокрушался о происшедшем и великий князь московский. Сколько перебито и угнано в полон лучших его воинов! Однако лучших ли? Кто повинен в случившемся? Только ли беспечный молоденький князь и бахвалы воеводы? А дозорные куда глядели? А пешцы, которые даже не удосужились насадить железные жала на свои рогатины?.. Все распоясались под стать друг другу, с каждого положен бы спрос за хвастовство, за ротозейство, за одурь пьяную. Да разве лишь на том свете и спросится, на этом уже не с кого… В старых летописях поминают слова, якобы князем Владимиром Святославичем сказанные: «Веселие Руси есть пити…» Как знать, может, когда и веселие было, ныне же одно постылое, постыдное похмелье. Вдоволь напохмелялись у Пьяны-реки, ничего не скажешь! Даже ушкуйников перещеголяли, астороканский их кутёж.

Возмущало Дмитрия Ивановича и подлое поведение мордовских князьков. Мало того, что навели врага на русское войско, ещё и сами по его следам занялись грабежом в нижегородских сёлах — в тех, куда ордынцы впопыхах не наведались. Молодцом городецкий князь Борис! Сделал то, что и должно, на первых хотя бы порах: с малой дружиной решительно кинулся вдогон мордовским ватагам. И не дивно ли, что опять на берегу Пьяны столкнулись? Одних Борис избил, прижав к воде, другие потонули, переправляясь на тот берег, только счастливчики спаслись. В иной бы раз порадоваться ратной удаче, да уж какая ныне радость; к тому же мордва не Орда, такие же данники хановы, победой над ними славы не наживёшь, да и позора недавнего пьянского не искупишь.

Впрочем, мордовские племенные князьки и после того, как проучил их Борис, не угомонились. Наверное, распалял в них жажду лёгкой поживы царевич Арапша, который осенью наведался к окскому рубежу с рязанского бока. Как только Арапша, подгоняемый первыми снегопадами, ушёл в степь, великий князь московский стал совместно с Дмитрием Константиновичем готовить рать в землю мордовскую.

Необходимо было наказать заокских соседей за новые грабежи, а главное — острастить их на будущее. Что это вдруг записались они в полные холопы к Мамаю? Времена переменчивы, а ордынцы не вечны: пришли в свой час без спросу и уйдут когда-нибудь, никого из холопов не предупредив. Стыдно тогда станет перед Русью тем, кто прислуживал её ворогам по дням, когда те отдыхали.

Рать снова возглавил Борис Константинович. Нижегородский полк повёл младший сын Дмитрия-Фомы Семён. Великий князь московский отрядил им в придачу отряд и воеводою поставил одного из молодых бояр своего совета, Фёдора Андреевича Свибла, того самого Федю Свибла, с которым вместе подрастали и который потом при строительстве каменного Кремля отвечал за возведение угловой, Свибловой башни.

Не проповеди читать соседям отправились ратники и по законам войны вели себя немилосердно. Когда вернулись в Нижний, то на виду у всего города, ещё черневшего остовами обгорелых дворов, вытолкали толпу пленников на лёд и затравили собаками. Страшное, кровь холодящее позорище! Не подобную ли кару стали с тех пор называть «собачьей смертью»? Но с тех именно пор летописцы никогда больше не поминали о мордовских грабежах в нижегородских волостях.

IV

Морозы стояли в ту зиму лютые. Много по деревням замёрзло людей и скота. В реках и озёрах лёд дорастал до дна и околевали рыбы. Деревья стреляли в лесах, дикое зверьё жалось к жилищам.

В такую-то пору умирал в Москве престарелый, восьмидесяти пяти лет от роду, митрополит Алексей. Кровь в его высохшем теле устало брела по жилам, не согревая ни ног, ни рук, испятнанных земляной ржавью старческих веснушек. Под бровями, будто инеем запорошёнными, синели полудуги глубоко запавших глазниц.

В последние времена он часто недомогал, и за состоянием его здоровья следили многие, очень даже многие. В 1374 году, выехав по церковным делам в Тверь — это был один из последних его выездов за пределы Москвы, — митрополит познакомился с патриаршим послом по имени Киприан. То ли серб, то ли болгарин родом, Киприан оказался начитанным богословом, последователем учения исихастов, он был неплохо знаком с трудами византийского мыслителя Григория Паламы, коего книги на Руси также читали и почитали. Но цареградский посол, как показали беседы с ним, не худо разбирался и в мирских делах; он до этого прожил несколько лет в Литве, горел мыслью о духовном преображении этой земли, о присоединении её клону православной ойкумены, у которой ныне столько врагов и на западе, и на востоке. Кажется, он понимал и то, что подобное присоединение Литвы — дело нелёгкое, поскольку её князья-язычники непременным условием своего крещения выставляют учреждение для Литвы особой, отдельной от Москвы митрополии, а Москве это вовсе не желательно; недаром Алексей в своё время так настойчиво добивался в Царьграде, чтобы не посылали в Литву митрополитом Романа.