Провокатор - Сергей Валяев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Маленький полутораметровый человечек делает шаг к автомобилю, хитроватая и мертвая усмешка искажает его гипсовую мордочку.
— А-а-а! — кричит Николь и, вырвав руку из сумки, швыряет булыжник; тот точно попадает в шлакоблочный лоб болвана.
Поврежденный истукан пропадает в ночи, а на крик девушки от костра бегут люди, обступают ее, волнуются:
— Что случилось, родненькая?.. Померещилось?.. Нам бы дожить до рассвета… Кошмары во сне и наяву…
Николь от пережитого утыкается в атлетическую грудь Ника. Все возвращаются под защиту костра, а двое остаются под мерцающими звездами.
— Ну, кто обидел храбрую девочку?
— Твой булыжник меня спас. От объятий памятника.
— Булыжник?
— Не притворяйся. Утопил в речке собственность разведки? Ая-яй!
— Булыжник — лучшее оружие против болванов.
— И все это не сон?
— Что?
— Эти болваны.
— Не сон, но мы их победим.
— Ты уверен, милый?
И словно в ответ — ударил далекий боевой гром. И трассирующие пули атаковали звезды. И багряные всполохи расцвели у горизонта. Это в муках рождался мировой Апокалипсис.
Однажды мне приснился сон: песчаный, с перламутровыми ракушками, безбрежный берег. На этом безлюдном, ветреном берегу из жестких морских водорослей — Алька, рядом с ней — странное существо, похожее на гигантского зверя.
— Алька! — скатываюсь по песчаному обрыву. — Это что, кенгуру?
— Кенгуру.
— Настоящий.
— Угу.
— Можно потрогать?
— Не боишься?
— Нет.
— Почему?
— Он на зайца похож. Только большой.
— Он все понимает, обидится, что ты его зайцем обзываешь.
— Не обижайся, кенгуру, — говорю я. — Какой ты теплый и шерстяной, как носок.
— Теперь точно обидится.
— Нет, Алька. Я же вижу: ему приятно, особенно когда за ухом чешут.
— Когда за ухом чешут, всем приятно.
— А в сумке что у него? Мыло и зубной порошок. Помнишь, как ты мне читала: «Мама мыла мылом Милу». Или еще как там?
— Помню. Только я читала: «Мама мыла мылом Борю».
— Какого Борю?
— Нашего братика.
— Братика?
— Ага.
— Алька, ты сошла с ума! Какой братик? Нас же двое: ты и я!
— Нет: я, ты и Боря.
— Откуда знаешь?
— Я услышала маму и папу, нечаянно. Они говорили громко…
— За нечаянно бьют отчаянно! Я тебе не верю.
— Не верь.
— И что? У Бо наша мама?
— Мама другая.
— Тогда он нам не братик. Какой он нам братик?
— У него наш папа.
— Алька, ты все напридумывала?
— Погляди в сумку кенгуру. Они так похожи.
— Кто? Папа и кенгуру?
— Гляди…
— Ну ладно… Так… там… Алька, там кто-то живет?
— Боря, он еще маленький.
— Эй, в сумке, а ну-ка лучше вылезай!
— Не пугай его.
— Вылезай, говорю!
— Нэ, — раздается знакомый хамоватый голос, и я… просыпаюсь в поту и со знанием того, что все приснившееся — правда.
Нас трое — я, Алька и Боря, он же Бо, он же Бонапарт.
Впрочем, А. уже нет, я умираю, а вот Бо живет и процветает, несмотря на свой природный кретинизм. Не пришло ли его время?
Когда я умирал первый раз, у отца были на погонах другие звезды, помельче, и он без лишних сомнений выручил меня: отдал часть своего ценного народно-хозяйственного костного мозга для продолжения моей счастливой жизни.
Если бы отец сдержал свои родительские эмоции и чувства, быть ему маршалом. Был несдержан, это правда. Помню, я нарочно отправился смотреть на мать Бори, когда узнал то, что мне не следовало знать. Это была шумная дебелая баба, она кухарила в ресторанчике, висящем над фрондирующим морем ласточкиным гнездом. Когда она мыла линкорные котлы, мужскому кобелиному глазу, должно быть, доставляло удовольствие лицезреть объемный девичий зад. О-о-о, какая жопа, смаковали посетители за столиками, ковыряясь в бифштексах, салате, бычках в томатном соусе. И поэтому нетрудно было понять отца: мама болела, и ему приходилось месяцами воздерживаться, что заметно вредило его общему самочувствию. Кухарский оттопыренный зад возник как нельзя кстати. И случилась нечаянная любовь — то ли на берегу романтического моря, то ли на котле, а может быть, и на ажурном столике. Тут надо сказать, что несчастный Борис Абрамович, поговаривали, удавился от ревности и неразделенных чувств к расчетливой мавританке, обнаружив поутру донельзя поломанную казенную мебель в липучей офицерской сперме. И родился в результате угорелой любви хорошенький дистрофик с небесным знаком на державном лбу. И выжил, и стал жить, проявляя с каждым днем выдающиеся идиотические свойства ума.
Чистенькое и опрятное утро столицы государства, где в одном из провинциальных городков происходят невероятные, фантастические события. Но никто из многомиллионного населения ведать не ведает о них.
Полные сил солнечные лучи золотят купола кремлевских церквей. Внутренний двор Кремля пуст, лишь дворники поливают сонные клумбы и деревья, в листве которых еще путается ночь. Да пожилой сокольничий, держа на руке дрессированного сокола, внимательно следит за вороньим содомом.
Содом наблюдается и в корпункте. По коридорам, как при пожаре, мечутся сотрудники, факсы выплевывают секретные и срочные распоряжения, веселенький перезвон телефонов. Шеф-руководитель, вытащив из сейфа массивный пистолет, проверяет обойму. Время ЧД — время Чрезвычайных Действий.
Мирный, еще вчера цветущий городок химиков Загорский был полуразрушен, точно его бомбили самолеты НАТО. Гарь и чад плавали в утреннем воздухе. Прячась в развалинах, Загоруйко и компания пробирались к намеченной ими же цели.
Их героические, но тревожные и напряженные лица были в саже, пыли, извести.
— У-у-у, уроды! — ругался Ванюша. — Наломали домов-то кучу!
— По-моему, бомбили? — Ник держал видеокамеру наготове, как ручное ракетное устройство.
— М-да, бомбы, — понюхал воздух Загоруйко, — какая глупость! Разве можно идею уничтожить силой оружия? Можно, я спрашиваю?
— Нельзя, Виктор Викторович, — убежденно ответила Вика. — Вы берегите себя, Виктор Викторович…
— А, пустое! — падал на камни ученый.
— Батюшки, мы ж торкаемся в самое пекло! — удивлялась Любаша.