Царь Борис, прозваньем Годунов - Генрих Эрлих

— Да не то чтобы очень, — пожал плечами Щелкалов, — тысяч двадцать.

Новоизбранные опекуны отошли в сторонку и о чем-то тихо переговорили. Потом Мстиславский выступил вперед и вынес их приговор.

— Негоже идти на поводу у черни бунтующей, — сказал он, — сотоварища своего мы им не выдадим. Но и многие вины его, за сегодняшний день выяснившиеся, нельзя оставлять без наказания. Предлагаем отправить боярина Вельского наместником в Нижний Новгород.

Бояре одобрительно зашумели.

— Впрочем, Богдан Яковлевич, если желаешь, то можешь и на площадь, — сделал широкий жест Мстиславский, довольный, что дело так легко сладилось.

— Спасибо, я уж лучше в Нижний, — ответил Вельский с легким поклоном и тут же добавил мстительно: — На площадь тебе идти надобно, князь Иван Федорович, ты у нас главный боярин.

Бояре и тут одобрительно зашумели, въяве демонстрируя благотворность присяги для всеобщего единомыслия. Добровольцев составить компанию Мстиславскому не наблюдалось, князь Иван Петрович Шуйский, храбрый перед лицом дружин вражеских, теперь стоял спиной, что-то горячо обсуждая со своим многолюдным кланом, Борису Годунову потребовалось срочно отдать какие-то распоряжения, и он поспешно исчез. Мстиславский с тоской огляделся вокруг.

— Ты, Никита Романович, помнится, в город спешил, так пойдем! — сказал он, наконец. — И… — тут он в который раз обвел взглядом бояр.

— Князь Юрий! Князь Юрий! — закричали бояре, вновь сплотившись.

Я с достоинством поклонился, благодаря бояр за честь оказанную. С тем же достоинством проследовал я и на место Лобное. Хотя и не легко мне это было. С одной стороны, я был огорчен увиденным. Чернь московская была щедро разбавлена ратниками с оружием и буйными сынами боярскими. Огромная пушка, стоявшая на площади, была развернута и алчно смотрела на ворота Фроловские, тут же лежал и припас огненный для ее утробы ненасытной. У самого места Лобного лежали вкруг десятка два мужиков, убитых меткими выстрелами стрельцов со стен, их кровь вопияла. Сотня раненых, лежавших и сидевших рядом, делала то же более привычным образом. С другой стороны, я был польщен оказанным нам приемом, особенно громко выкрикивались наши с Никитой Романовичем имена. Но мое много искренней. Я не искал дешевой славы, не заискивал перед толпой, тем более не подкупал чернь, как некоторые, на кого я не хочу показывать пальцем, хоть и шел он слева от меня, но любовь народную не купишь, сердце народное не обманешь! Я незаметно смахнул слезу.

Мстиславский вещал, толпа волновалась, громкими криками требуя головы Вельского. Дался им этот Вельский! Я всмотрелся в толпу. Справа возмущение направляли три рыжих молодца, этих я немного знал, братья Ляпуновы, рязанцы, дворяне мелкопоместные, смутьяны известные, все в отца, отличавшегося в свое время в слободе Александровой. Слева суетились два вертких и немолодых уже мужчины в атласных, изрядно потертых кафтанах, были они похожи друг на друга, знать, тоже братья, братья, братья, я напрягал память, да! Кикины! Тоже рязанцы, тоже мелкопоместные, тоже слободу стороной не обходили. Я лишний раз утвердился в своих подозрениях относительно Никиты Романовича. Я посмотрел на него, мне показалось, что он делает какие-то тайные знаки. Сразу же волнение толпы пошло на убыль, замещаясь криками одобрительными. Вероятно, случайно это совпало со словами Мстиславского об отставке и удалении Вельского. Воспользовавшись моментом, Мстиславский возвестил: «Да здравствует царь Федор и его бояре верные!» — надеясь в ответных ликующих криках потопить остатки бунта. В целом удалось, хотя крики были недружные и народ расходился нерадостный. Но главное — расходился. Мне захотелось сделать приятное моему доброму народу. О, я знаю, как сделать народ счастливым!

— Люди добрые! — крикнул я во всю мощь своих богатырских, чего скрывать, легких. — Кончится пост, справим сороковины по царю почившему, царь и бояре пожалуют всех вином бесплатным от пуза!

— От них дождешься! — раздался ответный крик, но уже не злой, задорный.

— Я ставлю из своих запасов и за свой счет! — размел я все сомнения.

Люди русские добры и отходчивы. С умилением смотрел я, как расходятся они с площади, весело балагуря. Даже раненые уже не стенали, лежавшие сели, сидевшие встали и радостно заковыляли вслед товарищам. До меня донесся обрывок разговора.

— А ты говорил — дурак!

— Никогда я такого не говорил! Я говорил — блаженный!

— Я это и имел в виду!

— А я имел в виду — святой человек!

— Святой человек! Воистину так!

Не знаю, о ком они говорили, уверен, что не о молодом царе. Называть царя дураком непозволительно не только черни, но и боярам. Более того, чернь не смеет даже думать такого. Если же вдруг у меня вырвалось или вырвется ненароком это самое слово, то вы меня извините, все ж таки я родственник, старший. Но не для этого рассуждения я тот случайный разговор привел. Я лишь хотел показать, что и в минуты величайших потрясений русский человек не забывает о святости.

Следующие недели прошли в суете необычайной. Не рассказываю о похоронах царя Симеона, это, конечно, тоже было, не миновать, но у меня была другая забота — переезд в Углич вместе с Димитрием. Тут я допустил страшную ошибку, имевшую столь гибельные последствия, а княгинюшка моя, к сожалению, меня не поправила, быть может, единственный раз в жизни. Дозволил я Нагим сопровождать нас. Их ведь после избрания Федора немедленно выпустили из-под стражи, но настоятельно посоветовали убраться вон из Москвы и ждать где-нибудь подалее, пока государь соизволит вспомнить о них и вновь на службу призвать. Надо было бы не советовать, а приказывать, но, во-первых, некому пока было приказывать, а во-вторых, не до Нагих было. Они же, устрашенные быстрой и неожиданной опалой всесильного недавно Вельского, вели себя несвойственно тихо, не напоминая лишний раз новой власти о своем существовании. Ко мне же пришли смиренно и били челом дозволить им сопровождать Димитрия с матерью в Углич. Я и дозволил, все же родственники Марии ближайшие, но более всего мне хотелось, чтобы у царевича юного была свита подобающая. Попутал меня бес мелкого тщеславия.

Провожали нас достаточно торжественно с учетом траура. У красного крыльца дворца царского Федор потрепал по щечке Димитрия, Борис, изрядно повзрослевший, поклонился дяде, сидевшему на руках у мамки, Арина расцеловалась на прощание с Марией, обе пролили по две слезинки положенных, митрополит осенил нас всех на добрую дорогу знамением крестным. Об отъезде нашем специально не объявлялось, но ушлый народ московский о нем прознал и высыпал на улицы, славя Димитрия и меня и призывая на нас благословение Божие. До пределов Москвы нас сопровождали бояре и три тысячи стрельцов, но от Красного Села они повернули обратно, оставив нам лишь две сотни стрельцов, которые были даны Димитрию в охрану. Помню, тогда я еще похвалил себя за то, что позволил Нагим ехать с нами, они со своими холопами уравновешивали численность стрельцов, нехорошо смотрелось бы со стороны, если бы мы с Димитрием ехали в окружении стрельцов, тут всякие ненужные мысли могли прийти людям в голову.