Клара и мистер Тиффани - Сьюзен Вриланд

Сколь долго собирается Бернард сохранять такое положение, ничего не говоря мне? Если бы я хотела знать его тайну, секрет личной жизни, почему не спросить у него напрямую: «Вы обручены или нет? Вы женаты тайно? Где ваша жена?» Строгие правила поведения запрещали мне делать это, а Алистер давным-давно вернулся в старую добрую Англию, так что спросить его я не могла. Возможно, я ослышалась? Вероятно, Алистер сказал, что Бернард был со своим другом Невилом, а не с невестой. Разве я не буду чувствовать себя дурой?

Меня сдерживала не только книга моей матери по этикету. Тайна Бернарда была удобной. Если бы он когда-либо раскрыл, что помолвлен, тогда выезжать на прогулки с ним оказалось бы для меня вопиюще неподобающим делом. Лучше не знать, так чтобы мы могли продолжать общаться, как и прежде, как случайные приятные компаньоны. Его значимость, как и присутствие в пансионе, приходила и уходила. Когда его не было, моя жизнь продолжалась столь же полноценно. В конце нашей поездки я почувствовала, что освежилась, но не узнала ничего нового. Пока что это было прекрасно.

В гостиной Мерри подала мне письмо:

— Только что принес сосед. Неправильно доставили.

Я прочитала обратный адрес.

— Йомэнс! Шляпник, который перетянул на болванке и отделал шляпку, что я потеряла. — От волнения я зачитала письмо своей квартирной хозяйке:

— Вам повезло, — порадовалась за меня Мерри. — Все-таки ньюйоркцы — отличный народ!

После половины рабочего дня в субботу я отправилась по названному адресу, приготовилась выплатить вознаграждение, но здание показалось мне слишком элегантным для той жалкой подачки, которую я выделила.

Остановившись на ступеньках крыльца, я услышала звуки рояля, медленный, размеренный вальс, смутно знакомый. Нет, это не были «Тротуары Нью-Йорка», но что-то подобное по мягкости. О, Эдвин! Сердце мое забилось взволнованно. Столько времени прошло с того вечера, когда меня привела в восторг его игра, когда он превратился из Эдвина — социального работника в Эдвина-художника. Кто он теперь? Эдвин-скиталец? Где бы ни был, если он жив, интересно: сыграл бы он этот вальс опять и подумал бы обо мне и о волшебстве той ночи? А еще о чистоте нашей любви, подобной белизне свежевыпавшего снега на тротуарах, простиравшихся перед нами? Более важным, чем думы обо мне, его могло смутить только исполнение им музыки, любой музыки. Это пошло бы ему на пользу.

Держась за перила для сохранения равновесия, я ждала до конца музыкальной пьесы, сеющей невыразимую печаль каждой своей нотой, пока не взяла себя в руки и не постучала дверным молотком. Дверь отворила седоволосая дама в черном. Я объяснила, зачем пришла, она тут же пригласила меня войти и подала мне шляпу.

— Вещи, которые были потеряны и затем найдены, становятся вдвойне дороги, не правда ли? — жизнерадостно промолвила она. — То же самое и люди.

Потрясенная, в полном смятении, я подумала: «Будет ли Эдвин вдвойне дорог мне? Сожму ли я его в своих объятиях и буду ли тихо напевать мелодию, будто он — потерянный ягненочек, которого я только что нашла? Захочет ли он, чтобы я так поступила? Если бы он вернулся ко мне тем утром на озере, не пришлось бы мне стать бдительным охранником, постоянно опасающимся, что он вновь сбежит?»

Ответа не было. Я посмотрела вдаль, через ее окно в эркере, над папоротниками в горшках, выстроившихся рядком. Все в полном порядке. Ничто не режет глаз. Ухожено.

— Они прекрасны, не правда ли? — восхитилась хозяйка. — Окно эркера обеспечивает здесь влажность.

В ритме благодарственной молитвы она перечислила названия растений и упомянула, что стрелолист не относится к истинным папоротникам. Я нашла в себе силы заметить, что в глаза его не видела. Там, где лист крепился к длинному черному стеблю, он имел форму верхней части сердца, а длинный и узкий кончик был вытянут.

— Начинается сердцем, а кончается кинжалом, — пошутила она, чрезвычайно довольная собой.

Меня будто кольнуло.

— Звучит прямо как оперный сюжет.

— Давайте-ка я срежу вам немного. — Дама срезала лист, крошечные белые цветочки, а также несколько листиков адиантума небольшими серебряными ножничками. — В воде они простоят с неделю.

Я приняла их из ее рук, поблагодарила, заметила, что Нью-Йорк — город учтивости, и надела шляпу, закрепив ее шляпной булавкой, которая сохранилась в ней.

Поскольку это была любимая шляпа Джорджа, я отправилась прямиком в его студию. Мы разделили несколько минут неистовой радости, причем он размахивал павлиньим пером, осенял им мою шляпу и приговаривал: «Драгоценная, просто драгоценная!» Его странность Джордж Уолдоу. Сам того не сознавая, он вывел меня из горя, в которое я только что погрузилась.

Миссис Хэкли как-то сказала, что Джордж влюблен в себя, но я не согласилась. Веселье Джорджа имело источником не самонадеянную гордость. Это была просто радость от жизни и своего собственного существования, радость, настолько переполняющая, что выливалась в его позицию. Каждый, кто попадался на пути, должен был, естественно, разделить эту радость. В этом было нечто невинное.

Он рисовал фигуры и животных, которых должны были вырезать из дерева для спальни Вандербильта. Я дала ему возобновить свою работу и села наискосок от него. На стене за Джорджем висел знаменитый рисунок пером Обри Бердслея «Павлинья юбка». Как уверенны и смелы эти резкие линии, текущие через пространство, черные на белоснежном фоне. Существует всего лишь один шанс правильно провести каждую линию, или вся работа пойдет насмарку.

Джордж тоже проявлял смелость в своих рисунках. Он рисовал точно так же, как и двигался, — стремительно, почти что очертя голову. Хотя для создания основы он пользовался книгой по анатомии животных, художник либо игнорировал некоторые характеристики, либо преувеличивал другие для достижения юмористического эффекта. Хобот слона был завязан узлом, скошенные глаза взирали на него, одно, смахивающее на лист лопуха, ухо загибалось вверх. Если бы можно было сделать подпись под ним, то она звучала бы так: «И как же такое приключилось?»

Я взяла карандаш, чтобы изобразить листочки стрелолиста в различных направлениях, удлиняя их. Для меня было существенно важным использовать их на моей мозаичной основе пруда для лампы со стрекозами. Листья папоротника и его застенчивые цветочки с бутончиками-бусинками будут хорошо выглядеть в виде бронзовых накладок на голубых и зеленых кусочках мозаики, цветах озера Джинива, с бронзовыми стрекозами, порхающими среди листвы. Эта лампа будет моим прощальным приветом Эдвину, точно так же, как рисунок камышовой цапли Джорджа: каждый из них — молитва красоте, чтобы у Эдвина все сложилось благополучно.