Следующая остановка - жизнь - Татьяна Успенская-Ошанина

Но не так просто оказалось родить человека: схватки продолжались долго, старались поглотить праздник, и очень трудно было удерживать его в себе, и перемогаться — не кричать, как кричали другие женщины.

Только к утру следующего дня она родила девочку.

И сразу после освобождения от боли, как только девочку унесли, вернулось чувство острой потери — убили Генри.

Убили «новые русские». И она — «новая русская», потому что она — жена «нового русского» и только что от этого «нового русского» родила ещё одну «новую русскую».

При чём тут Аркадий? Он не «новый русский», он добр и честен, он пытался спасти Генри. Новые русские — это те, кто убивает, ворует, отнимая у остальных возможность жить.

Озноб возник в ту минуту, как услышала, что убили Генри. И бил её, пока она рожала. И сейчас всё ещё очень холодно. Юля потянула на себя одеяло. Оно не грело.

«Почему сёстрам матери Терезы можно приезжать сюда и молиться с утра до ночи, чтобы спасти Россию, а мне нельзя? Конечно, я не умею молиться при всех и так, как они, и вряд ли мои молитвы будут такими же действенными, как молитвы сестёр матери Терезы, но я могу другое… — Голос Генри проник в её пустую утробу и стал хозяйничать в ней, как совсем недавно в ней хозяйничала её дочка. — Я люблю русских. Такие добрые… никогда не предадут».

«Несчастная, вечно запуганная старухой, забитая, Лизавета даже руки не подняла, чтобы защитить себя, когда Раскольников поднял над ней топор… — голос Давида Мироныча. — Кроткие, чистые души не способны защитить себя, они всегда жертвы».

Генри убили.

У Генри — детские глаза.

Убили одного из лучших, с кем её сводила судьба.

Лучшие — Генри и её Аркадий, Давид Мироныч и мама, Бажен, Ася. Идеалисты. Генерируют добро. Все они — вне игр с наживой и корыстью, вне игр с тщеславием и жаждой власти. Они не могут понять ходов подлости, не могут разобраться в зле, потому что сами не способны причинить зло кому-то. И они беззащитны — защитить себя не умеют.

Аркадий ни в чём не виноват, он — жертва своей чистоты, своей доверчивости.

Она очень хочет спать. Она не спала ночь. Вот что значит — родить человека. Это — не спать. Это — острая боль. Это кровь. Это мука. И наградой — крик нового человека.

Почему всё-таки она восстала против Аркадия? Она что, влюблена в Генри? Не такой вопрос. Она что, всё-таки считает Аркадия виноватым? Но Аркадий пытался спасти Генри! — навязчиво повторяется одна и та же фраза.

Истерика продолжалась, и ничего не могла Юля с собой поделать: мысли путались, сталкивались противоположные, никак не получалось разложить по полочкам.

А ну, прекрати истерику, — приказала себе.

В последнее время Аркадий был спокойный и весёлый, потому что их с Генри завод — не жажда личной наживы, а — «производство», а — «возможность дать работу безработным». Аркадий ни в чём не виноват. Вчера он встречался с французами, которых нашёл ему Генри. С лёгкой руки Генри, французы тоже захотели запустить общее с Россией производство! «Представляешь себе, это я буду развивать в России промышленность, — сказал ей перед встречей Аркадий. — И снова Россия станет сильной страной. Генри совершил переворот в моих мозгах: у меня теперь новая, осмысленная жизнь!»

При чём тут вообще Аркадий? — назойливо повторяется и повторяется вопрос. — Аркадий не может убить Генри, он любит Генри как брата, как друга, он уважает Генри.

Аркадий вообще не может убить человека. Даже бешеную собаку Аркадий убить не может.

Убил Митяй. И нёсся, как оглашенный, прочь — чтобы уйти из-под подозрения, успеть создать себе алиби.

Юле на постель, прямо к лицу, ложится огромный букет цветов. Сирень пахнула детством.

Зачем приехала в город?

Она любит Аркадия. Аркадий — честный, добрый, умный, благородный… Эпитеты выскакивали этикетками на бутылки — видела когда-то рекламу по телевизору: в одну секунду на пустые бутылки нашлёпываются этикетки. Что случилось? Разве она больше не любит Аркадия?

Нет оправданий тому, что он связался с Митяем! Вот причина её недоверия к Аркадию. Зная Митяя с детства, не имел Аркадий права начинать с ним общее дело!

На тумбочку ставят блюдо с клубникой и черешней, свежие огурцы и творог. Блюдо — из дома, мама купила его с первой своей зарплаты.

У неё есть мама. Мама — дом, её незыблемый мир.

— Вот письмо.

В ту минуту, как Юля услышала о гибели Генри, она отшатнулась от Аркадия, как от неожиданного препятствия, как от огня. И сейчас, когда в руках его письмо, не разворачивает его, ощущая большую связь с убитым Генри, чем с Аркадием, доверившим Митяю свою, её и жизнь Генри. Что же, она любит, она так сильно любила Генри?

— Вот вам ручка и лист бумаги, муж просит ответить!

Медсестра во все глаза смотрит на Юлю: вот дура, не спешит читать… от такого!

Всё-таки развернула письмо.

«Родная! Спасибо тебе. В глубине души я хотел девочку, похожую на тебя, твоё повторение. Ты сделала мою жизнь осмысленной, — повторил юн вчерашнее слово, — а меня счастливым.

Напиши, что тебе хочется поесть.

Знаю, ты родила на неделю раньше и была опасность для ребёнка (она этого не знает! что за опасность?), но врач говорит, всё обошлось.

Юленька, словами не выразить горя. Ты знаешь, как я любил Генри. Он стал мне братом. Если из-за моей фирмы погиб такой человек, значит, что-то не так в моей жизни. Ты видела, как я стремился изменить задачи фирмы! Мне нужна твоя помощь — понять, кто убил, что происходит с моей жизнью… Твои предчувствия сбылись. Твои ощущения оказались точнее моей веры в людей. Моя вина…» — и дальше ни слова не разобрать.

— Что же вы плачете? — голос медсестры. — Так любят вас! — завистливые нотки. — Редко какую женщину так любят! А вы плачете!

Она любит Аркадия. Он, как и Генри, — особенный, он просто доверчивый, — повторяется слово уже с другим оттенком. Он поддался напору Митяя и согласился делать деньги.

Видимо, нельзя ставить такую задачу — делать деньги. Это кровавый путь. Аркадий не понял. Там, где делают деньги, — предательство. И может совершиться убийство. А человек, даже самый хороший, становится сообщником убийцы.

— Выпейте успокаивающее. После родов так бывает, уж мы нагляделись, нервы расходятся. Вам надо поспать.

Юля пьёт обжигающую жидкость.

— Вот запейте, пожалуйста. Дочитайте, напишите ответ и скорее — спать.

Чувство потери притупилось, Юля вытерла простынёй глаза и продолжала читать:

«…моя вина в гибели Генри огромна. Я привёл его в нашу фирму, доверил его дела Игорю и Митяю, считая их более компетентными в таком серьёзном деле, которое мы с Генри решили начать, не объяснил ему коварства России, алчности и жестокости её худших представителей. Я не поверил твоей интуиции, я думал — собой прикрою Генри. Не получилось. Я не помог ему защититься. Надо было уговорить его уехать на время домой — пока он не получит всех денег. В себя не могу прийти, Юленька, но ты, думаю, чувствуешь то же, что и я. Мы с тобой всегда чувствуем одинаково. И только ты придумаешь, как жить дальше, ты — женщина, ты мудрее меня. Можно сразу всё бросить и уехать, но что будет с французами? Мы с тобой уже включились в большую работу — помочь России. Это не громкие слова. Помнишь, Бажен рассказывал о детях-наркоманах, о пьянстве женщин, о разрушении всех заводов, фабрик и колхозов на периферии, о том, что нет света и тепла, что люди гибнут. Я всё время думаю о несчастных, о том, как им помочь. Единственный способ — дать им работу и возможность развить собственное сельское хозяйство, собственную промышленность. Прости, что в такой день пишу об этом. Но я пишу тебе о Генри. Мы с Генри об этом много говорили, и я фактически повторяю его слова.