Лесной замок - Норман Мейлер

Теперь, однако же, роковые вопросы принялись преследовать его один за другим. А что, если смерть означает нечто иное, чем он представлял себе это все десятилетия? До сих пор он не сомневался в том, что религия изобретена с одной-единственной, причем сугубо практической, целью — держать в узде простецов и поддерживать тем самым разумный порядок вещей. Но человек истинно гордый (а он именно таков) вправе вести себя как ему заблагорассудится.

Теперь же он внезапно запаниковал. Сердце скакнуло в груди, как будто по ней шарахнули пудовым кулаком. А что, если грехи и наказание за них — это не выдумка?

Бедный Алоис. С этого момента его можно было брать голыми руками. И, конечно же, Наглые не поспешат ему на помощь. Я мог бы получить истинное наслаждение, явившись ему во сне. Явившись в образе ангела-хранителя. Даже моего личного присутствия для этого не требовалось бы. Лучший из тройки оставленных мною в Австрии второсортных агентов вполне справился бы.

Но чего ради? Что можно было взять с Алоиса?

Трезвый факт (игнорировать который мы не вправе) заключается вот в чем: люди в возрасте Алоиса крайне редко представляют собой для нас что-то стоящее. Возможность их использования весьма ограниченна. Они уже слишком закоснели в своих правилах и привычках, чтобы поддаться перековке; тогда как в свежеиспеченных клиентах мы ценим прежде всего способность к целенаправленной мутации. С тем чтобы в идеальном случае их цели совпали с нашими.

В тех поистине редких случаях, когда мы вербуем мужчину или женщину старше пятидесяти, в основу взаимодействия закладывается какая-нибудь любопытная для нас черта уже целиком и полностью сложившейся психической конституции. Скажем, назойливость. Вздорная старушонка, постоянно пристающая к родным с вопросом, не хотят ли они покушать (хотя ей прекрасно известно, что не хотят), вполне способна отравить жизнь всей семье. Родственникам все труднее и труднее сдерживать желание задушить ее первой же попавшейся под руку подушкой.

Алоис, увы, был по нашим меркам посредственностью. И вербовать его не имело смысла. Предрассветные рейды — ничего большего он не заслуживал. Узнаешь, что ему снится, и отправляйся дальше!

16

В начале мая опять распогодилось, и страхи Алоиса пошли на убыль. Воспрянуть духом ему удалось, наряду с прочим, и потому, что он тщательно вычистил и смазал все инструменты, купленные осенью у Старика, подойдя к этому занятию с методичностью старого солдата, разбирающего и вновь собирающего свою винтовку.

Мои агенты в Хафельде за отсутствием более серьезной информации вносили в последние донесения столь подробные перечни означенных инструментов, что меня уже (скаламбурю) бесили все эти палочки для пыльцы, клетки-ловушки, выкуриватели, распылители, коробочки для сношений (что бы это ни значило!), съемные рычаги и даже медомешалка, собственноручно вырезанная Алоисом из березы. Вставные и выдвижные рамки, шестеренки, приводящие их в движение, элементарные плоскогубцы — все это не представляло для меня ни малейшего интереса.

Клара, напротив, научилась извлекать из погожих весенних деньков куда большую пользу. Ей было явно не до того, в скольких ячейках уже появились новые личинки, да и внутренняя температура в ульях ее не волновала. Сейчас, когда Хафельд накрыла вторая волна вешнего тепла, Кларе захотелось хотя бы самую малость заняться собою. «Бог, Он тоже иногда отдыхает», — говорила она себе, жадно вдыхая вешний воздух, льющийся в кухню из открытого окна, а затем, поддавшись внезапному порыву, брата на руки четырехмесячную Паулу и выходила на лужок. Стояла восхитительная тишина, не нарушаемая даже легчайшими дуновениями. Кларе казалось, будто она слышит, как колеблется высокая трава и распускаются цветы. И эта трепетная тишина сливается с могучим молчанием холмов.

«Послушай, как тут тихо, — говорила она четырехмесячной Пауле, — послушай, мой маленький ангел, хорошенько вслушайся, и ты услышишь, как перешептываются цветы».

И стоило ей произнести это, как несколько цветков и впрямь словно бы потянулись к ней лепестками, а были это такие чудесные маргаритки, каких она в жизни не видывала.

Не выпуская малютку из рук, она присела на корточки и заговорила с цветами.

«Какие же вы красивые, какие же вы замечательные». И теперь они уже и на самом деле потянулись к ней, ошибиться на сей счет было невозможно. «Да, Паула, ты нравишься этим цветам, и я им тоже нравлюсь, потому что мы их любим. Не правда ли, милые?» Она готова была поклясться, что цветы слышат ее, да и с какой стати иначе бы кивали они грациозными головками? «Это ведь самые настоящие дамочки, пусть и маленькие», — пояснила она Пауле и тут же рассмеялась при мысли о том (что за безумие такие мысли!), что не только ей нравятся цветы, но и она — цветам. «Ах, я дура!» — произнесла она вслух, но пресечь поток «дурости» так и не сумела.

Она по-прежнему была убеждена в том, что цветы слушают ее. Сам воздух был напоен любовью — именно тою любовью, которую она чувствовала к четырехмесячной девочке у себя на руках. Кларе казалось, будто к ней возвращается ее тело. Старое, изношенное и израненное, изрядно поглупевшее за долгие зимние месяцы, прошедшие после рождения Паулы, тело сейчас наполнялось сладкими соками подлинного возрождения. Клара твердила себе, что все дело в весне, потому что весною ликует сама природа. Да и могло ли быть по-иному? Блаженный бальзам разливался в воздухе, Бог был рядом, Он был дуновением, был сиянием, Он был добр, и все кругом дышало покоем. Может быть, Он сам решил почить на лаврах? Что ж, Он этого заслуживает. Чего Он только не заслуживает! Ей захотелось немедленно помолиться

Ему, но у нее не было слов, ей не о чем было просить Его, а простая хвала уместнее прозвучала бы во храме. Там возносят хвалу толпы верующих, и это свидетельствует о подлинном благочестии, а вовсе не о тщеславии, которым охвачена она сейчас, наедине с Паулой и с цветами и, бесспорно, совершенно счастливая. Ей вспомнилось детство, вспомнились те блаженные — и нечастые — минуты, когда мальчики и девочки, беспричинно развеселившись, принимались резвиться, вернее, роиться — точь-в-точь как пчелы, вылетевшие из улья после долгой холодной зимы, вылетевшие просто поразмяться перед тем, как приступить к исполнению бесконечной трудовой повинности, вылетевшие, пусть и совсем ненадолго, совершенно свободными. Впервые любующиеся солнечным светом — и впрямь, как ее Паула.

И Клара подумала о том, какой станет Паула, когда чуть-чуть подрастет, и это заставило ее проникнуться новой любовью к маленькому Эдмунду, который был таким чудным младенчиком, был, строго говоря, единственным ребенком, с которым она не знала никаких хлопот. Анжела была какой-то рассеянной (хотя и послушной), а от Ади и вовсе неизвестно, чего ждать: однажды она увидела, как он украдкой бьет Паулу по лицу, причем так сильно, что маленькая заплакала. Тогда Клара и сама ударила его по попке, ударила сильно и хлестко, но больше она так не поступит, даже сгоряча. Потому что никогда не знаешь… В ответ он посмотрел на нее с таким невесть откуда взявшимся высокомерием и с такой страстью во взгляде, что, лишь собрав все силы, она смогла выдержать этот взгляд.