Царское проклятие - Валерий Елманов

— Дядька-наставник мой, — задумчиво произнес Иоанн, метнув быстрый взгляд на Сильвестра, — помнится сказывал так: «Смиренно просящему дай, что потребно для него, дабы он нужды великой не испытывал, требующему же откажи во всем, ибо негоже потакать — за слабость почтут». Однако с крови начинать негоже, так что выслушать их потребно. Выслушать и урезонить. Ну а коли нет…

— С крови новую жисть зачинать негоже, — поморщился Сильвестр.

— Ведаю. Сам того не хочу. Потому и буду с ними разговор вести. Не послушаются — тогда уж…

— А далее как мыслишь, государь? — осведомился священник. — Людишки голодные, разутые, крова нет — половина Москвы в погорельцах — что с ними делать?

— Им подсобить надо. Я так мыслю — казна не пуста покамест?

— Большой расход получится, — встрял Палецкий.

— Ништо. Они за заботу потом втрое отплатят, — уверенно произнес Иоанн.

Без крови и впрямь не обошлось. Новый царь как мог пытался урезонить крикунов, но горлопаны не унимались. К тому же толпу втайне подстрекали холопы бояр и князей Скопина-Шуйского, Темкина и прочих. Пришлось стрелять. Сразу после дружного залпа пищальников, орущая в смятении толпа отхлынула назад, оставляя убитых и раненых, и бросилась обратно в Москву.

Иоанн возвращаться в столицу не спешил, собирался с духом. Вместо этого он уединился якобы для молитвы и поста, а на самом деле еще раз тщательно обсудил с князем Палецким все предстоящие действия и ждал возвращения отправленного с Иоанном князя Воротынского. Тот должен был сопровождать низвергнутого государя до Волги. Далее с братцем-близнецом оставались только Шушерин и Сидоров, а Владимир Иванович и Ероха должны были вернуться обратно.

Меж тем гонцы прямо из Воробьева полетели во все города из числа близлежащих, чтобы в Москву незамедлительно были посланы припасы, особенно зерно. В пяти местах государь повелел обустроить выпечку и раздачу хлебных караваев.

Ероха появился только на третий день, ближе к ночи. Лицо его было спокойно, а вот князь Воротынский выглядел раздражительным и хмурым.

«Значит, жив мой братец», — облегченно вздохнул Иоанн и повелел всем собираться, назначив через три дня отъезд в Москву. К этому времени горожане уже успокоились. Немалую роль в том сыграл не только подвоз хлеба, но и приезд нескольких плотницких артелей, нанятых государем повсюду — от Можайска и Дмитрова, до Переяславля-Залесского и Коломны. Гонцы, посланные туда, не торговались, заключая с ними ряд, но выставили непременное условие — жесткие сроки.

«К зиме в стольном граде погорельцев быть не должно — одни новоселы», — строго заявил Иоанн Палецкому.

Оставалось еще два экзамена, и первый из них — встретиться со своими советниками по Думе.

От волнения Иоанн всю ночь не мог заснуть. Едва он закрывал глаза, как ему тут же представлялось, что какой-то седобородый толстый боярин, издевательски щеря крупные, с желтизной зубы, тычет в его сторону пальцем и кричит во всеуслышанье остальным: «Дивитесь, бояре, яко подло нас сей холоп обманывает!! Да нешто схож оный отрок С нашим государем?!»

А далее крики, шум, гам, гневный стук державных посохов, и вот они уже поднимаются со своих мест и идут на него, устрашающе выставив вперед руки с растопыренными пальцами. Все ближе и ближе приближаются их безумно вытаращенные глаза и рты, оскаленные в беззвучном — и от этого еще страшнее — крике.

Лежа в постели и ворочаясь с боку на бок, он вспоминал слова Федора Ивановича, который твердо уверял своего ученика, что главное — ошеломить их всех с первых же минут, не дать опомниться. Пусть защищаются, пусть оправдываются, чуя, как горит под их ногами земля, раскаленная от царского гнева.

— О том, истинны ли вины, кои ты на них возлагать учнешь — не мысли, — говорил он. — Тут иное важно. Ныне всем ведомо, что царь по простому навету, не допытываясь особо до истины, не токмо опалу возложить может, но и вовсе на плаху отправить. Так что лжу и поклеп ты на них возложишь, али там и впрямь чуток истины будет — какая разница? Никто не возмутится злому навету. Станут мыслить лишь о том, дабы главу свою уберечь.

— Так что же мне — подобно брату с казней начинать? — нахмурился Подменыш.

— Зачем?! — искренне удивился Карпов. — Словеса, они и есть словеса. Накричи, выговорись, а потом, к концу, будто поутихни, словно весь пыл выпустил, и нехотя так ответствуй, что решил ты ныне не рубить сгоряча, а разобраться до конца, дабы вину каждого доподлинно установить. Да еще перстом эдак погрози — мол, помните бояре, что спрос мой с вас еще не завершен, но токмо отложен. Пусть они и далее терзаются в тревоге. Да всех скопом не вини — поименно поднимай. Так-то им куда как страшнее будет. А уж кого первей всего — о том тебе князь Палецкий поведает.

Тот действительно поведал, но то ли от волнения Иоанна, то ли от того, что уж слишком много всего наговорил Дмитрий Федорович, а скорее всего, от страха перед предстоящим испытанием, у Подменыша в голове все окончательно смешалось, и сейчас он с ужасом сознавал, что ничегошеньки из сказанного не помнит.

Во-первых, какие они на вид и кто из них кто? Тут ошибиться было никак нельзя, а у Иоанна в голове только одно застряло: «Одет знатно, борода долга и окладиста, сам же он черевчат». Причем — обо всех. А уж об их сложных взаимоотношениях друг с дружкой и вовсе, почитай, ничего не сохранилось. Так что ему теперь делать?!

Увидев утром лицо Иоанна, его глаза в красных прожилках от явного недосыпа, темные, почти черные полукружья под ними и серую землистую кожу лица, Палецкий только вздохнул:

— Все ли помнишь, о чем у нас с тобой вечор говорено?

— Ничегошеньки! — чуть не выкрикнул Иоанн, и лицо его страдальчески скривилось — вот-вот заплачет.

Ну Третьяк, как есть Третьяк. Князь уж и так, и эдак бился с ним — ничего не получалось. Поначалу хотел шутками да прибаутками настроение поднять. Вроде бы все вспомнил, все перебрал.

— Волков бояться — от белки бегать, — поощрительно похлопывал он по плечу Подменыша. — Смелому горох хлебать, а робкому и пустых щей не видать…

Но сам видел, не царь Иоанн перед ним, а по-прежнему холоп Третьяк, который нежданно-негаданно вынырнул наружу и уступать свое первенство не собирался. Понятное дело, привычка — не истопка[136], сразу все былое с себя не скинешь. Нет-нет да и вылезет оно наружу, причем в самый неподходящий момент. И что теперь делать? Вновь за Иоанном посылать?

Такую возможность Палецкий в уме тоже держал. Вдруг что не заладится, вдруг и впрямь придется обращаться к прежнему царю? Именно поэтому неподалеку отсюда, в глухом лесу, было разыграно целое представление. Вначале, зловеще скрипя, рухнула перед скачущими всадниками подрубленная заранее сосна. Царский конвой лошадей на дыбки, да обратно, но не тут-то было. Сзади еще одно дерево повалилось. И тут же перепуганному Иоанну ловкий Ероха мешочком с песком сзади по голове тюк, и готово — был царь, а стал бывший государь.