Осень патриарха - Габриэль Гарсия Маркес

с президентским дворцом действительно закрыли много лет назад, господин генерал, сам министр просвещения, согласовав это с архиепископом и ассоциацией отцов семейств, выделил средства на постройку новой трехэтажной школы на берегу моря, где инфанты из знатных родов оказались вне досягаемости аппетитов сумрачного ловеласа, который теперь лежал, будто рыба брюхом кверху, на банкетном столе, и тело его начинало четче проступать в иссиня-пунцовом свете, встающем из-за покрытого лунными кратерами горизонта в наше первое утро без него, лежал, защищенный от всякой опасности, среди белоснежных агапантусов, свободный наконец от абсолютной власти после столь долгих лет взаимного плена, что было уже не понять, кто чья жертва на этом кладбище живых президентов, которое изнутри и снаружи выкрасили в могильно-белый, не спросившись у меня, просто командовали им, не узнавая, здесь не ходите, сеньор, известку нам затопчете, и он не ходил, сидите на верхнем этаже, сеньор, а то на вас леса свалятся, и он сидел, сбитый с толку стуком плотницких молотков и злостью строителей, которые кричали, отойди, дурень старый, засрешь нам раствор, и он отходил, послушный, как солдат, в течение трудных месяцев непрошеного ремонта, открывшего новые окна морскому ветру, одинокий, как никогда, под строгим присмотром охраны, которая, казалось, не столько защищала, сколько следила, они уминали половину его еды, пробуя на яд, перепрятывали баночки с пчелиным медом, золотую шпору подворачивали, как бойцовому петуху, чтобы не звякала при ходьбе, вот же ж на хрен, уйма разных крестьянских хитростей, мой кум Сатурно Сантос со смеху бы помер, он жил милостью одиннадцати бугаев в пиджаках и галстуках, которые день-деньской изображали какие-то японские приемчики, таскали за собой машинку с зелеными и красными лампочками, загоравшимися, если в радиусе пятидесяти метров оказывался кто-то с оружием, и по улице мы ездили, словно убегаем от кого-то, на семи одинаковых автомобилях, и автомобили эти все время менялись местами, так что я и сам не знал, в каком еду, да ну на хрен, из пушки по воробьям, однажды он отодвинул занавеску, взглянул на улицу после долгих лет заточения и увидел, что никому нет дела до тихо лавирующих траурных лимузинов президентского кортежа, увидел зеркальные утесы министерств, они были куда выше башен собора и закрыли собой холмы, поросшие разноцветными негритянскими халупами, увидел солдатский патруль, который замазывал свежую надпись на стене, и спросил, что там написано, и ему ответили, вечная слава созидателю новой родины, но он, конечно, догадался, что это неправда, иначе не замазывали бы, увидел широкий, как шесть проспектов, проспект с кокосовыми пальмами и цветочными клумбами до самого моря на месте болотистых пустырей, увидел предместье с одинаковыми виллами под римскими портиками и отелями в окружении амазонских садов на месте рыночной свалки, увидел пузатые автомобили, ползущие по серпантинным лабиринтам городских магистралей, увидел отупевшую от полуденной жары толпу на солнечной стороне улицы, а на тенистой не увидел никого, кроме никчемных сборщиков платы за право находиться в тени, и никого в тот раз не потрясло предчувствие при виде власти, скрытой в кондиционированном катафалке президентского лимузина, никто не узнал разочарованных глаз, сжатых в тревоге губ, вялой руки, которая махала неизвестно кому в гвалте газетчиков, мороженщиков, торговцев амулетами и билетами трехзначной лотереи, в повседневном шуме мира улицы, глухого к сокровенной трагедии одинокого военного, который вздыхал с тоской и думал, мать моя Бендисьон Альварадо, что стало с моим городом, с нищим переулком, где жили женщины без мужчин, которые на закате выходили голыми покупать синих корвин и розовых пагров и браниться с зеленщицами, покуда их одежда сохла на резных деревянных балконах, с индусами, которые справляли большую нужду перед своими лавками, с их бледными женами, задабривавшими смерть жалостливыми песнями, с женщиной, превращенной в скорпиона за то, что ослушалась родителей, с кабаками наемников, с лужами их перебродившей мочи, со всегдашними взмахами пеликаньих крыльев за углом, и вдруг, ах, порт, где он, был ведь здесь, куда девались шхуны контрабандистов, хлам, оставшийся от высадки морпехов, мой запах дерьма, мама, что случилось, почему никто в мире не узнавал мимолетную руку забытого любовника, рассыпающую шлейфы ненужных прощаний из окошка с затемненными стеклами в первопроходческом поезде, который со свистом пересек луга, засеянные душистыми травами, на месте топких рисовых полей, оглашаемых пронзительными криками малярийных птиц, проехал, распугивая стада коров с президентским клеймом по невероятным равнинам с голубыми пастбищами, и в обитом епископским бархатом вагоне, словно в часовне его необратимой судьбы, он ехал и спрашивал себя, где мой старый четырехколесный паровозик, на хрен, мои чащи с анакондами и ядовитыми бальзаминами, мои крикливые обезьяны, мои райские птицы, вся родина со своим символом, драконом, мама, где, они же вот здесь были, станции с молчаливыми индианками в английских шляпах, они продавали леденцовых зверюшек прямо в окна, продавали картошку в сливках, мама, продавали тушенную в желтом масле курицу под цветочными арками с надписью, вечная слава благодетелю, неизвестно где находящемуся, но всякий раз, когда он возмущался, мол, такая соглядатайская жизнь хуже смерти, ему отвечали, нет, господин генерал, это мир и порядок, говорили ему, и он в конце концов соглашался, ладно, в очередной раз ослепленный личным обаянием Хосе Игнасио Саенса де ла Барры моего безобразия, которого непрестанно унижал и оплевывал в яростных ночных фантазиях, но вновь уступал его чарам, как только тот при свете дня входил в кабинет, ведя на поводке псину с человечьим взглядом, они даже отлить вместе ходят, и имечко у нее человечье, Лорд Кехель, и вновь принимал его доводы, да так смирно, что становился самому себе противен, не беспокойся, Начо, повторял он, исполняй свой долг, так что Хосе Игнасио Саенс де ла Барра всякий раз возвращался, облеченный нетронутыми полномочиями, на фабрику пыток, которую устроил меньше чем в пятистах метрах от президентского дворца, в невинного вида колониальном каменном доме, где раньше помещалась голландская лечебница для душевнобольных, дом не меньше вашего, господин генерал, он стоит посреди миндальной рощи, а вокруг простирается луг диких фиалок, на первом этаже – служба установления личностей и отдел записи актов гражданского состояния, а по всему остальному дому расставлены самые изощренные и жуткие приспособления для пыток, какие только способно представить человеческое воображение, настолько ужасные, что он не пожелал на них смотреть, а просто сказал Саенсу де ла Барре, ты исполняй свой долг сообразно интересам родины, но с единственным условием: я ничего не знаю, ничего не видел, в этом месте не бывал, и Саенс де ла Барра дал слово чести, генерал,