Невинность палачей - Барбара Абель

– Ноги уже не болят? – спрашивает она с ехидцей.

– Я тоже очень рада тебя видеть! – отвечает старуха таким же безразличным тоном.

В своей язвительности, как в броне, Жермен Дэтти стискивает зубы. Сказать правду, дочь – последняя, кого она хочет сегодня видеть. Но, вопреки обыкновению, ею движет не потребность в одиночестве. Не обида и не враждебность. И даже не равнодушие, хотя за гипертрофированной бесцеремонностью обычно прячется именно оно.

Ей приходится призвать на помощь все свое терпение – что невероятно трудно для женщины, чьи слова и мысли не признаю́т преград, – чтобы убедить Астрид уйти. Она провожает дочь к двери, но та настолько поражена происшедшей переменой, что пытается восстановить обычный порядок вещей: она должна жаловаться, что не может уделить матери больше внимания, потому что у нее масса дел; а мать обязательно должна ответить что-нибудь язвительное.

– Ты уверена, что тебе ничего не нужно?

– Мне нужно поспать – и все! – отвечает пожилая дама, подталкивая Астрид к выходу.

Наконец дверь за ней закрывается. Жермен Дэтти спешит вернуться к себе в спальню. Открывает платяной шкаф, встает на цыпочки и тянется к верхней полке. Кончиками пальцев вслепую водит по полке в поисках газет, повествующих о биржевом крахе 1929 года. Ее тайное сокровище, реванш над жизнью, пинок в нос поскупившейся на счастье судьбе. Если найти настоящего ценителя, можно получить приличные деньги. И даже если не получится снять с Алисии и Тео обвинения в совершенных ими преступлениях, по меньшей мере она попытается помочь им деньгами. Можно нанять хорошего адвоката, чтобы сделал для них все, что можно. Хоть как-то смягчить испытания, которые им предстоят. Или положить сумму, полученную от продажи газет, в банк на их имя, и тогда, выйдя из тюрьмы, они их получат. Когда деньги будут им особенно нужны…

Жермен еще не решила, как будет действовать. Единственное, в чем она уверена, – ее «военный трофей» наконец сослужит свою службу и выручит тех, кто, вопреки всему, боролся до последнего. Остальное для нее неважно – их семейная история, их надежды, вчера, завтра…

Пальцы скользят по деревянной полке и ничего не находят. Нетерпение понуждает старую гарпию сходить в гостиную и вернуться, таща за спинку стул. Она ставит его перед открытой дверцей, с трудом влезает на сиденье и встает так, чтобы заглянуть на верхнюю полку.

Убедившись, что газет нет, она каменеет. За удивлением следует шок, за ним – недоумение. Куда они могли подеваться? И как давно? Неужели это штуки старческой памяти? Но ведь она прекрасно помнит, как сама их туда положила! Впервые за много месяцев Жермен Дэтти чувствует, как сердце начинает быстро-быстро биться в груди – эта старая мышца, которая давно уже сжимается больше из чувства долга или же по привычке… Она спускается со своего насеста и обводит комнату растерянным взглядом. Потом выходит из спальни и несколько минут бродит по квартире в поисках объяснения таинственному исчезновению газет. Может ли быть так, что они случайно попались Астрид на глаза и она их тайком унесла? Жермен в этом сомневается. Эта идиотка понятия не имеет, насколько они ценны.

Пожилая дама замирает посреди гостиной. По центру стоит ее инвалидная коляска, оставленная там словно по ошибке. И вдруг ее взгляд случайно падает на мусорную корзинку с обрывками газет, пропитанных средством для мытья окон, – ну, или с тем, что от них осталось. Темное, расползающееся месиво… Жермен Дэтти охает от неожиданности. Потом с пронзительным криком хватает корзину и извергает ругательства, каких даже черти в аду не слышали. Дрожащей рукой она вытаскивает обрывок страницы и поднимает на уровень глаз, чтобы убедиться, что злодеяние необратимо.

У нее не осталось ничего.

Только глаза, чтобы плакать.

И она плачет – горько, безудержно.

Словно прорвало плотину, которая много лет стойко держалась, а теперь уступила бурному натиску реки… Поток эмоций захлестывает Жермен. Испытываемая ею растерянность так сильна, что панцирь безразличия в ней попросту растворяется. Обезоруженная яростью своих чувств, пожилая дама как может сдерживает слезы, но они все равно текут по щекам. С тоской ей тоже не справиться, как и с плеядой других эмоций, которые толпятся у дверей ее сердца, колотят в старушечью грудь в такт ее страданиям.

И тогда инстинктивным движением – быть может, из страха рассыпаться совсем или по какой-то другой причине, известной только ей одной, – Жермен Дэтти хватается за поручень инвалидного кресла и медленно в него соскальзывает.

* * *

Для Алисии и Тео день начинается с объявления об аресте. Их по отдельности расспрашивают о вчерашних событиях, и ни мать, ни сын не пытаются опровергнуть факты, которые им ставят в вину. Запись камеры видеонаблюдения слишком недвусмысленна, чтобы пытаться смягчить драматизм ситуации. И запас надежды у обоих истощился настолько, что они уже не верят в чудеса. Лейтенант Небель допрашивает подозреваемых сам. Вопросы и ответы, перемежающиеся приступами оцепенения, вызванного сожалениями, сплетаются в рассказ об одной огромной неприятности…

Еще до обеда Небель предъявляет им обвинение по нескольким пунктам. Для Тео это умышленное убийство, а для Алисии – неумышленное убийство, огнестрельное ранение и… похищение собственного ребенка.

Когда Алисии сообщают о гибели Леа Фронсак, которая также вменяется ей в вину, и правду о судьбе малыша Эмиля, последние силы ее покидают. Опустошенная обвинениями, которые обрушиваются на руины ее жизни, Алисия постепенно оседает на стуле. Ей больно вспоминать слова, брошенные молодой мамочке в лицо, – обвинения в том, что она недостойна своего чада. Притом что она in fine[18] привела сына к верной гибели! Набросила веревку на шею своему мальчику… И вот теперь, когда у нее не остается сил бороться с собственными демонами – а они, она это чувствует, не оставят ее в покое! – она вдруг ловит себя на мысли, что завидует участи этой молодой женщины в спортивном костюме, которая каких-то двенадцать часов назад умоляла ее о сочувствии и снисхождении.

Далекие от реальности, тянутся часы. А может, наоборот, слишком реальные. Утром Тео подвергся полному медицинскому обследованию, после чего его отправили в камеру. Чуть позже за ним снова пришли, на этот раз – чтобы допросить. Объявили о праве попросить адвоката, он ответил отказом, но посреди допроса, совершенно измотанный, потребовал, чтобы его все-таки пригласили. Подростка снова препроводили в камеру, и полицейские запросили государственного адвоката, поскольку никакого конкретного имени Тео назвать не смог. По правде говоря, не так уж он и стремился заполучить защитника; единственное, чего ему хотелось, – это побыть одному, отстраниться хотя бы на несколько минут от обременяющих его обвинений, собраться с мыслями в тишине тюремной камеры.

И вот, растянувшись на лежанке, он прячется в тишине, как в убежище, – от своего проступка, от груза прошлого и своего ничтожного будущего. Реальность слишком сурова, чтобы посмотреть ей в лицо. Он сжимается в углу и пытается хотя бы мысленно вырваться из кошмара, который с некоторых пор подменил собой его судьбу.