Костяные часы - Дэвид Митчелл

– Да, Несс! Да! Ты сказала, что меня любишь! Ты сказала…

Мда. Отчаяние так же привлекательно, как герпес.

– Семь раз. В первый раз в постели. Я помню… Ну, может, шесть раз, а может, восемь – какая разница, Несс, я… И что же тогда это было? Сплошное вранье? Ты просто надо мной изгалялась? Хотела свести с ума?

Тормозить поздно; все уже летит в тартарары.

– Нет, я не истерю, я просто… Нет. Нет! Я просто не понимаю, что случилось, вот и… Что? Что ты сказала? Повтори! Ну что за хрень… Нет, не то, что ты сказала… Я говорю, связь здесь хреновая… Что-что? Ты думала, что это чувствуешь?

Олли с силой ударяет кулаком по стеклу телефонной будки. Господи, как можно думать, что ты кого-то любишь?

– …Нет, Несс, погоди… не вешай трубку! Погоди. Просто… я хочу, чтобы все стало по-прежнему, Несс! Но если ты объяснишь, если мы поговорим, если ты… Я спокоен. Да, совершенно спокоен. Нет, Несс! Нет, нет, нет…

Ложное затишье, затем взрыв: «Твою мать!»

Куинн молотит кулаком по стеклу. Это привлекает внимание прохожих, и я вливаюсь в поток туристов и, сделав круг, стороной прохожу мимо телефонной будки, где сгибается в три погибели мой влюбленный однокурсник, пряча лицо в ладонях. Он рыдает – у всех на виду. Это прискорбное зрелище меня слегка отрезвляет, и я пересматриваю свое отношение к Холли. Помни: Купидон дарует, но Купидон и отнимает.

Австрийско-эфиопский диджей молчит, накрывшись капюшоном, заявок не принимает и вот уже час гоняет ремикс KLF «3 a. m. Eternal», Phuture «Your Only Friend» и Norfolklorists «Ping Pong Apocalypse»[47]. Клуб «Вальпурга» находится в подвале флигеля огромного шестиэтажного стокомнатного лабиринта «Отель ле зюд», бывшего туберкулезного санатория для богачей, в пятидесятые годы перестроенного в гостиницу. После очередного ремонта клуб «Вальпурга» украшают голые кирпичные стены, минимализм а-ля Дэвид Боуи в Берлине, а танцпол размерами не уступает теннисному корту. Пульсируют огромные, как на подводной лодке, прожекторы, а среди двух-трех сотен пляшущих скелетов, облаченных в юную плоть и дизайнерские шмотки, хватает очаровательных особей женского пола. Пара понюшек кокса излечила нашего Могучего Куинна от пережитой душевной травмы, и в клуб мы отправились вчетвером. Редкий случай, но сегодня я никого не снимаю; трое моих братьев-хамберитов уже уютно устроились на полукруглом диване, каждый в обнимку с юной красавицей-негритянкой. Четвинд-Питт наверняка козыряет девятнадцатым местом в очередности престолонаследия, Фицсиммонс швыряется франками, а милашке на коленях у Куинна просто нравится, что он белый и пушистый. Что ж, желаю им всем удачи. В любой другой вечер я бы тоже с удовольствием поудил рыбку; не скрою, мой альпийский загар, томный облик, как у Руперта Эверетта, а также угольно-черная рубашка из коллекции Гарри Энна и джинсы «Макото Грелш», облегающие развитые греблей мышцы, притягивают взоры из-под ресниц; но на этот раз в канун Нового года мне хочется отдаться во власть музыки. Может быть, это своего рода искушение Христа и сегодняшнее воздержание в клубе «Вальпурга» откроет мне кредит в кармическом банке, который позволит мне рассчитаться с некой девушкой из Грейвзенда? Ответ известен только доктору Коксу, и после вот этого архангелического ремикса «Walking on Thin Ice»[48] в исполнении фиг знает кого я, пожалуй, проконсультируюсь у этого знахаря…

Кабинки в мужском туалете «Вальпурги» столь же удобны, сколь неудобны они в сортире «Ле Крока»; похоже, их дизайн создан специально для вдыхания кокаина: просторные кабинки блещут чистотой и не имеют инкриминирующего пустого пространства между верхней частью дверцы и потолком, как это принято в большей части британских клубов. Я воздвигаюсь на троне, вытаскиваю пудреницу, позаимствованную у миниатюрной филиппинки, пытавшейся подцепить на крючок того, кто обеспечит ей супружескую визу, и выигранную в блек-джек у Четвинд-Питта порцию чудо-порошка, завернутую в пластиковый пакетик и на всякий случай спрятанную в коробочку с мятными пастилками «Друг рыбака», чтобы не унюхала полицейская ищейка… Свернутый в рулон кусочек оберточной бумаги, скрепленный клейкой лентой, изображает соломинку. С неимоверной аккуратностью я высыпаю остатки кокса на зеркало и – дети, не делайте этого в домашних условиях, не делайте этого нигде и никогда, НАРКОТИКИ ОПАСНЫ ДЛЯ ВАШЕГО ЗДОРОВЬЯ – мощно вдыхаю, втягивая порошок в левую ноздрю. Первые пять секунд носоглотку жжет, будто по ней прошлись крапивой, но потом…

Полет нормальный.

Басы вибрирующим эхом отдаются в костях, и господи, как это классно! Спускаю в унитаз бумажную соломинку, смачиваю в бачке клочок туалетной бумаги и дочиста вытираю поверхность зеркальца. На самом краю поля зрения мерцают еле различимые крохотные огоньки. Выхожу из кабинки, точно Сын Божий, отваливший камень от входа, и придирчиво осматриваю себя в зеркале – все отлично, хотя зрачки как у Varanus komodoensis[49], а не как у Homo sapiens. В дверях сортира наталкиваюсь на укуренного типа в прикиде от «Армани», известного также как Доминик Фицсиммонс. Он уже выкурил косячок, и свойственное ему остроумие как прыгнуло на тарзанке с моста, так пока и не вернулось.

– Хьюго, засранец, что ты делаешь в этом райском уголке?

– Зашел попудрить носик, милый Фиц.

Он приглядывается к моей левой ноздре.

– Да там все снегом замело. – Он расплывается в улыбке, и мне невольно вспоминается его мать, с точно такой же улыбкой, только нагишом. – А мы девчонок склеили! Одну для ЧП, одну для Олли и одну для меня. Пойдем, познакомишься.

– Ты же знаешь, меня женщины смущают.

Фицу так смешно, что он даже смеяться не в силах.

– Пробу негде ставить!

– Ей-богу, Фиц, не хочу быть лишним. Они хоть кто?

– В этом-то и прикол! Помнишь африканскую попсу «Yé Ké Yé Ké»? Лето… восемьдесят восьмого, по-моему. Классный был хит.

– Ну… смутно припоминаю. Как звали певца? Мори Канте?

– Да. Так вот, мы склеили бэк-вокалисток Мори Канте.

– Ни фига себе! А самому Мори Канте они сегодня не нужны?

– У них вчера был концерт в Женеве, но сегодня они свободны. Знаешь, они никогда не катались на лыжах, – наверное, у них там, в Алжире, снега нет, – поэтому всей компанией приехали в Сент-Аньес на пару дней, поучиться.

Вся эта история кажется мне весьма маловероятной, точнее, совершенно невероятной, но озвучить свои подозрения я не успеваю, потому что к нам, пошатываясь, подходит Четвинд-Питт:

– Сезон любви chez ЧП объявляю открытым. Лэм, в холодильнике завалялся кусок грюйера, можешь его вздрючить, чтобы не остаться обделенным.