Я была Алисой - Мелани Бенджамин

— Алиса! Алиса! — послышался чей-то странный голос.

Мы с Лео испуганно подняли глаза. К нам кто-то бежал по рыночной площади.

— Алиса… Вот вы где! Мы ищем вас повсюду! Идемте скорее… нам нужно немедленно ехать! — Это был Уильям Скин. Рубашка выбилась у него из-под пояса брюк, пальто еле держалось на плечах. Он наклонился, упершись руками в колени, пытаясь отдышаться, а когда поднял голову, я в свете луны увидела, как мертвенно-бледно его лицо.

— Что? Что стряслось?

— Эдит. Эдит… быстрее, нам нужно домой. Ваши родители с Иной и Родой уже уехали… А я остался, чтобы забрать вас в свою карету.

— Эдит? — Я только и могла, что повторять ее имя, поскольку мои мысли никак не могли ухватить суть. Эдит? Ведь Эдит дома, в постели. Совсем недавно я танцевала в ее комнате, собираясь на бал. — Что случилось с Эдит?

— Ей плохо… очень, очень плохо. Доктор Экланд тоже уехал. Идемте… нельзя мешкать. Принц Леопольд, помогите мне!

Я не поняла, что он имел в виду, но вот Лео стал подталкивать меня — мягко, но настойчиво — по направлению к Уильяму, который уже спешил назад по рыночной площади. Потом я очутилась перед Хлебной биржей, и меня усадили в экипаж. Я слышала, как зять громко приказал кучеру поторапливаться — времени нет, — и самообладание вернулось ко мне настолько, что, когда карета тронулась, я выглянула в окно на Лео. Я осознала, правда, слишком поздно, что продолжаю кутаться в его фрак, который пах лунным светом, теплым ветерком, увядшим жасмином. Хранил он и мой собственный запах — я узнала его, — смешавшийся с запахом Лео.

Принц стоял на обочине в круге света, лившегося от уличного фонаря. Его подсвеченные волосы казались золотым нимбом, однако лицо оставалось в тени, поэтому я не видела его глаз. Он поднял руку в прощальном жесте, приоткрыл рот, словно собираясь что-то сказать.

Карета завернула за угол, и лишь тогда я услышала, я была уверена, что он произнес лишь одно слово:

— Алиса.

Перитонит. Корь. Перитонит.

Доктор Экланд не мог понять, что вызвало внезапное ухудшение состояния Эдит. Он прощупывал ее пульс, заглядывал в расширенные зрачки, пальпировал живот, даже сделал разрез на ее запястье, чтобы изучить кровь. В конце концов он лишь покачал головой и попытался успокоить Эдит. Однако и этого ему не удавалось. В полубреду сестра стонала, извивалась, жадно ловила ртом воздух и о чем-то молила, бормоча какие-то бессмысленные, хоть и проникавшие в самое сердце слова.

Я находилась рядом, не оставляя ее ни на минуту. Мама сидела по другую сторону кровати. Мужчины — убитый горем папа и мертвенно-бледный Обри — не могли выносить этого, а потому, потрясенные и недоумевающие, ждали за дверью, переговариваясь вполголоса. Ина важно заявила, что останется с ними в качестве поддержки, поскольку в комнате больной не осталось места.

Дежуря возле сестры, я не проронила ни слезинки. Мама тоже. Словно безмолвные часовые, мы несли вахту, не разговаривая, по крайней мере друг с другом. Мы пытались облегчить страдания Эдит, успокоить ее, вытащить из огненного котла боли, но она нас не слышала. Ее измученное, бледное лицо, на котором появилась какая-то сыпь, пусть и немного, покрывала обильная испарина, потемневшие от пота волосы разметались по подушке. Все ее тело было изогнуто и скручено, как мокрое посудное полотенце. Она почти не открывала глаз, но когда открывала, то, тусклые и мутные, они были затуманены болью. И я понимала, что Эдит нас не видит. Оставалось надеяться лишь на то, что она чувствует наше присутствие, мою руку, сжимавшую ее ладонь, через которую я пыталась влить свою силу в хрупкое, измученное тело сестры.

Но даже во время этого бдения (спала ли я? Ела ли? Не помню) я сознавала одно.

Что Лео не пришел.

Я ждала, что он будет рядом, и если, учитывая слабость его собственного здоровья, поостережется войти сюда, то по крайней мере пришлет записку со словами утешения и поддержки, справится об Эдит, поскольку относился к ней с теплотой, как и все, кто знал ее мягкий, добрый нрав.

Отсутствие Лео было заметно. Даже ждавший в холле папа, как я слышала, не преминул это отметить.

Мама же хранила молчание. Лишь раз она заговорила со мной после одного особенно мучительного приступа, во время которого все части тела Эдит одеревенели, спина, оторвавшись от постели, выгнулась в пароксизме боли. При виде мучений сестры я сжала губы, чтобы не разрыдаться, и наконец обратилась к Богу с мольбой прекратить ее страдания любым способом, какой Он сочтет нужным. Я поклялась, что никогда и ничего больше у Него не попрошу (разве мне что-нибудь еще будет нужно, если я стану жить с Лео?), лишь бы сестра перестала мучиться.

Наконец руки и ноги Эдит расслабились, боль отпустила ее, и сестра вновь погрузилась в забытье. Бессильно откинувшись на спинку кресла, мама поднесла платок ко рту, и из ее груди исторгся душераздирающий стон. Когда же я подняла на нее глаза, которые не видели ничего, кроме боли сестры, она убрала платок, и проговорила:

— Ну почему, почему не ты на ее месте? Я не видела от тебя ничего, кроме боли, тогда как она дарила мне только радость.

Я знала, что мама говорит ту правду, которую чувствует, и знала, что запомню ее слова и позже заплачу от их жестокости. Позже, когда во мне проснутся эмоции и появятся силы для собственных переживаний.

Но в ту минуту я могла лишь одно — безмолвно внимать, глядя на мать, и благодарить Бога за то, что хотя бы кто-то из ее детей вызывает в ней искренние переживания.

На второй день нашего бодрствования доктор Экланд очень твердо заявил, что я должна подышать свежим воздухом, иначе у него на руках будет еще один пациент. Я поднялась — шея затекла, поясница ныла, и стоило мне встать на ноги, как тут же закружилась голова — и неровным шагом вышла из комнаты Эдит, умоляя доктора Экланда тут же позвать меня, как только сестра проснется или…

Того, что еще могло случиться, я не произнесла вслух. Не хотела. Я закрыла глаза, но горячие слезы, слезы усталости против моей воли покатились по щекам. Не знаю, как мне удалось спуститься по лестнице — ибо ноги мои, как и мои чувства, онемели — и выйти в сад. Посмотрев на яркое солнце, голубое небо и увидев расцветающие розы, я машинально отметила про себя, что день нынче выдался чудесный. Надо бы взять с собой Эдит, чтобы и она порадовалась…

Упав на каменную скамью, я закрыла лицо руками и выпустила наружу свои страхи, которые тут же взяли надо мной верх, лишив всякой надежды. Разве она могла поправиться? Я знала, что этого уже никогда не будет. Как это жестоко, что Эдит уходит от нас, когда ее жизнь только начинается. Я вспомнила недавно заказанное ею свадебное платье и радость в ее глазах, когда она рисовала цветы для своего свадебного букета. Мое сердце рвалось на части, и я все никак не могла понять: как такое могло случиться? Ведь она была здоровой и сильной, полной любви. Разве добродетели… разве любви Богу не достаточно?