Моя жизнь - Айседора Дункан

Мое прекрасное тело все больше и больше раздувалось под моим изумленным взором. Моя упругая маленькая грудь стала большой, мягкой и отвислой. Мои быстрые ноги утратили проворность, лодыжки распухли, стали болеть бедра. Где моя восхитительная юношеская фигура наяды? Куда подевалось мое честолюбие? Моя слава? Часто вопреки своей воле я казалась себе несчастной и сокрушенной. Эта игра с гигантской жизнью оказалась слишком невыносимой для меня. Но я думала о ребенке, который должен был родиться, и все грустные мысли исчезали.

Беспомощные жестокие часы ночного ожидания: когда лежу на левом боку, на сердце что-то давит; поворачиваюсь на правый – опять неудобно, наконец, ложусь на спину; я всегда жертва неуемной энергии ребенка, пытаюсь с помощью рук, прижатых к вздувшемуся животу, передать послание ребенку. Жестокие часы наполненного нежностью ночного ожидания. Кажется, будто бессчетное количество ночей проходит подобным образом. Вот какой ценой мы расплачиваемся за славу материнства.

Однажды судьба даровала мне чрезвычайно приятный сюрприз: моя милая подруга Кэтлин, которую я знала по Парижу, приехала оттуда с намерением остаться со мной. Она обладала особым магнетизмом и была переполнена жизненными силами, здоровьем, мужеством. Впоследствии она вышла замуж за исследователя капитана Скотта. Как-то днем мы сидели за чаем, когда я ощутила сильный толчок, будто кто-то ударил меня в середину спины, затем пришла ужасная боль, словно мне вставили бурав в позвоночник и пытаются его вскрыть. С этой минуты началась настоящая пытка, словно я, несчастная жертва, попала в руки мощного и безжалостного палача. Не успела я оправиться от одного приступа, как начался другой. Еще говорят об испанской инквизиции! Женщине, родившей ребенка, не стоит ее бояться. Это довольно мягкая забава по сравнению с рождением ребенка. Неумолимый, жестокий, не знающий отдыха, ужасный невидимый джинн крепко сжимал меня и в непрекращающихся судорогах разрывал мои кости и сухожилия на части. Утверждают, будто подобные страдания вскоре забываются. Могу только ответить: стоит мне закрыть глаза, и я снова слышу свои пронзительные крики и стоны, словно все начинается сначала, и что-то окружает меня, отделяя от себя самой.

Это неслыханное, нецивилизованное варварство заставлять женщину выносить подобные чудовищные страдания. Это нужно исправить. Это нужно прекратить. Просто нелепо, что при нашем современном состоянии науки не существует безболезненного деторождения как чего-то само собой разумеющегося. Это столь же непростительно, как если бы врачи стали удалять аппендицит без анестезии. Каким же сверхъестественным терпением или отсутствием интеллекта надо обладать женщине, чтобы выносить хоть мгновение такую жестокую бойню?

Этот ужас, который невозможно выразить словами, продолжался два дня и две ночи. А на третье утро этот нелепый врач принес огромные хирургические щипцы и без какой-либо анестезии завершил бойню. Думаю, пережитое мной не может сравниться ни с чем – разве что с ощущениями человека, которого переехал поезд. Не хочу ничего слышать ни о движении женщин, ни о движении суфражисток до тех пор, пока женщины не положили конец этим, как я считаю, бесполезным страданиям и не настояли на том, чтобы операция по рождению ребенка стала бы такой же безболезненной и приемлемой, как любая другая операция.

Что за нелепый предрассудок стоит на пути к осуществлению подобной меры? Что за жеманное преступное невнимание? Конечно, можно ответить, что не все женщины испытывают подобные страдания. Нет, так же как краснокожие индианки или африканские негритянки. Но чем цивилизованнее женщина, тем ужаснее страдания, причем бессмысленные страдания. Ради цивилизованных женщин следует изыскать цивилизованное средство от этого ужаса.

Что ж, в результате я все-таки не умерла. Нет, я не умерла, как бедная жертва, вовремя снятая с дыбы.

Вы можете сказать, что, увидев ребенка, я была вознаграждена. Да, безусловно, я испытала совершенную радость, но, тем не менее, я и сегодня дрожу от негодования при мысли о том, что мне пришлось перенести и что приходится выносить другим женщинам-жертвам из-за невыразимого словами эгоизма и слепоты ученых мужей, допускающих подобную жестокость, которой можно было бы избежать.

Но ребенок! Ребенок был просто изумительный, с тельцем купидона, с голубыми глазами и длинными темно-русыми волосами, которые впоследствии выпали и уступили место золотистым кудрям. И чудо из чудес, этот ротик искал мою грудь, впился в нее беззубыми деснами, принялся тянуть и пить хлынувшее молоко. Описала ли хоть одна из матерей испытанное ею чувство, когда детский ротик кусает ее сосок и молоко выступает из груди?

Этот жестокий, кусающий рот подобен рту любовника, а рот любовника, в свою очередь, напоминает нам о младенце.

О, женщины, что пользы нам становиться юристами, художницами или скульпторами, когда существует это чудо? Теперь я познала эту огромную любовь, превосходящую любовь к мужчине. Я лежала, распростершись и истекая кровью, разрываемая на части и беспомощная, в то время как маленькое существо сосало мне грудь и тихонько подвывало. Жизнь, жизнь, жизнь! Дайте мне жизнь! Где же было мое искусство? Мое искусство или какое-либо иное? Какое мне дело до искусства! Я ощущала себя богиней, находящейся выше любого художника.

В первые недели я часто лежала целыми часами с дочерью на руках, наблюдая за тем, как она спит, порой ловила взгляд ее глаз и ощущала, что приблизилась к краю, к тайне, возможно, к знанию жизни. Эта душа в только что рожденном теле, которая отвечала на мой взгляд такими явно древними глазами – глазами Вечности, смотрящими на меня с любовью. Любовь – вот, наверное, и ответ на все. Какими словами описать эту радость? Что удивительного в том, что я, не являясь писательницей, не могу найти слов!

Я вернулась в Грюнвальд с младенцем и моим милым другом, Мэри Кист. Все дети были рады увидеть ребенка. Я сказала Элизабет: «Это твоя самая маленькая ученица». Все спрашивали: «Как мы ее назовем?» Крэг придумал замечательное ирландское имя Дейрдре. Дейрдре – возлюбленная Ирландии. Итак, мы назвали ее Дейрдре.

Мало-помалу силы стали возвращаться ко мне. Часто я стояла перед нашей вотивной[95] статуей, изумительной амазонкой, и смотрела на нее с сочувствием и пониманием, поскольку она тоже уже не