Самодержавие и конституция - Кирилл Соловьев

Депутаты, предчувствуя масштабные потрясения, терялись в оценках современного положения. Член фракции кадетов Г. В. Гутоп писал 20 февраля: «Тяжко вообще живется здесь. Что голодаем и мерзнем – это бы пустяки. Все перенести легко, когда есть уверенность, что переносишь ради успеха того дела, которому служишь. А вот когда видишь, что во всем – что дальше, то хуже – и не видишь хотя бы вдали малого луча света, трудно жить». Схожие мысли высказывал октябрист В. Н. Полунин: «Свершавшиеся события можно было описать словами: никто ничего сказать не может. События идут сами собой; никто не направляет государственного корабля, который идет случайно, и куда его повлекут волны мировой борьбы и внутренних событий». Кадет А. А. Эрн делился своими впечатлениями о начале думской сессии: «Тут покамест мало интересного, но надо думать, что это все же изменится. Есть симптомы, что впереди предстоит нечто более красочное».

Роковые события начались 23 февраля. На следующий день они только набирали обороты. По Петрограду шли демонстрации, но в Таврическом дворце этого не заметили. Ничто не нарушало относительно мирный ход сессии. Продолжали заседать комиссии. В Думу приходили министры. «По внешности ничего не предвещало того катаклизма, от которого нас отделяла лишь одна с небольшим неделя, – вспоминал В. Б. Лопухин. – И Павел Николаевич Милюков любезно и благожелательно допрашивал нас о наших делах, едва ли думая, что всего через какие-нибудь десять дней осуществится наконец его давнишняя мечта стать нашим министром – не в путях эволюции, как он мечтал, а все-таки революции. Мы так легко договаривались, такой у нас установился общий язык, что казалось, если и случится революция, но такая, которая приведет к смене царской власти властью правительства, составленного из милюковых, то нам не придется начинать с этим правительством новый разговор, а предстоит лишь продолжать прежние, ставшие уже привычными беседы. Большинство, определенно предвидя революцию, не мыслило в ослеплении своем правительства „левее“ милюковского толка».

И все же оппозиции приходилось задуматься, что делать, если власть окажется в ее руках. Шингарев разъяснял Шульгину: «Чтобы додержаться, придется взять разгон… Знаете, на яхте… когда идешь, скажем, левым галсом, перед поворотом на правый галс надо взять еще левей, чтобы забрать ход… Если наступление будет удачно, мы сделаем поворот и пойдем правым галсом… Чтобы иметь возможность сделать этот поворот, надо забрать ход. Для этого, если власть на нас свалится, придется искать поддержки Прогрессивного блока налево».

Примерно в то же самое время на заседаниях Совета министров (31 января и 25 февраля) Протопопов «читал лекции» об оппозиционном движении в России. Министр внутренних дел полагал, «что революционное течение (анархизм и социализм) постепенно втекает в оппозиционное (общественные элементы с Государственной думой во главе); таким образом оппозиционное течение совпадает с революционным и стремится захватить власть, вследствие чего следует бороться с оппозицией всеми средствами, вплоть до роспуска Думы». Далее Протопопов, по словам Покровского, «предлагал „графическую схему“ и „нес околесную“, так что несколько лиц переглянулись и спросили друг друга: „Вы что-нибудь поняли?“» Как ни странно, эта сомнительная теория, над которой посмеивались министры, выдержала испытание практикой. Думе не удалось сдержать волны «Ахеронта». Но в те дни мало кто об этом думал.

А со стороны Ахеронта продолжали дуть сильные ветра. Тревога нарастала по мере обострения продовольственного кризиса. В начале февраля Петроградское охранное отделение сообщало Протопопову: «Если население еще не устраивает голодные бунты, то это еще не означает, что оно их не устроит в самом ближайшем будущем: озлобление растет и конца его росту не видать… А что подобного рода стихийные выступления голодных масс явятся первым и последним этапом по пути к началу бессмысленных и беспощадных эксцессов самой ужасной из всех – анархической революции, – сомневаться не приходится».

Именно стихия массового недовольства сыграла роль своего рода deus ex machina («бога из машины»). Она выступила подобно олимпийскому громовержцу, чья грозная воля становилась неожиданной развязкой затянувшейся древнегреческой драмы. И все же этого «бога» следовало рассмотреть и верно оценить его перспективы, что было отнюдь не просто, учитывая непредсказуемое течение событий. Французский посол М. Палеолог отмечал, что войска вышли из повиновения тогда, когда массовое движение в столице как будто пошло на спад. При этом само движение воспринималось правительством как стихийное, как совокупность мало связанных друг с другом беспорядков, объяснимых прежде всего продовольственными трудностями.

Революция началась

Отказ солдат подчиняться командованию оказался в высшей степени неожиданным. И правительство, и думскую оппозицию охватила растерянность, которая, как тогда казалось, не исключала возможности восстановления привычного порядка. Палеолог доказывал это Н. Н. Покровскому еще 28 февраля 1917 года. Спустя годы один из лидеров кадетов И. В. Гессен вспоминал: «Хотя воздух насыщен был предчувствиями и предсказаниями революции и с каждым днем она рисовалась воображению все более неизбежной, никто не распознал лица ее. Она шла неуверенно, пошатываясь, спотыкаясь и пугливо озираясь по сторонам, не юркнуть ли в подворотню… В противоположность 1905 году, когда царила уверенность в победе революции, теперь настроение было выжидательное, настороженное, готовое от толчка шарахнуться в ту или другую сторону, и конец неопределенности положило известие об отречении Государя».

26 февраля Родзянко побывал в разных районах столицы. Вечером он вернулся в Таврический дворец, где заявил, что «особенного ничего не происходит, и тут же говорил: „Форменная анархия – революция“». Вскоре председатель Думы отправил телеграмму царю с просьбой сформировать новое правительство. Как раз тогда Родзянко разглядел революцию в событиях, которые сначала не показались ему выдающимися.

Город погружался в хаос. В ночь на 27 февраля чиновник Министерства иностранных дел В. Б. Лопухин шел домой с Дворцовой площади, где располагалось его ведомство. «Перейдя Певческий мост, двинулся по левому берегу Мойки. Начинало светать. Все было благополучно, пока я не добрался до Марсова поля. Когда, следуя по его краю вдоль Мойки, я приближался к Летнему саду, меня обогнал грузовик с вооруженными рабочими. Они кричали. И вдруг на ходу открыли стрельбу. Вокруг меня засвистали пули, но не от грузовика. Он стрелял вверх и в сторону. Очевидно, откуда-то стреляли по грузовику. По-видимому, из Инженерного замка. Я не помню, как пробежал по мосту через Фонтанку и, обогнув Соляной городок, свернул с Пантелеймоновской в Соляной переулок. На Пантелеймоновской стреляли. Появились вооруженные солдаты. Везде по пути на мостовой валялись расстрелянные ружейные патроны. Вышел на Гагаринскую. Пошел по Сергиевской. Она была пустая. Рассветало. Передо мною шел солдат и бессмысленно, не целясь, стрелял время от времени вверх. С Моховой пробежали люди, неся не то убитого, не то потерявшего сознание раненого. Пересекая Литейный, я увидел на месте окружного суда его развалины. Зияющие пустыми окнами разрушенные стены. Следы погрома и пожарища. Во всю ширину проспекта жерлами к Невскому были поставлены пушки, и вокруг них копошились солдаты. Слышалась ружейная и пулеметная стрельба. Еще пронесли не то убитого, не то раненого. По Сергиевской до ее конца у Таврического сада я дошел, не натыкаясь более на стрельбу. Оттуда по Потемкинской добрел до дому. Дома все было благополучно».