Слепой часовщик. Как эволюция доказывает отсутствие замысла во Вселенной - Ричард Докинз

Быть может, однажды в далеком будущем разумные компьютеры задумаются о тайне своего происхождения. И кто знает, вдруг одного из них осенит крамольная мысль, что они ведут свое начало от совершенно иной, более древней формы жизни, основывавшейся не на кремниевой электронике, как они, а на органической, углеродной химии. Будет ли у роботов свой Кернс-Смит, который напишет книгу под заголовком “Электронный перехват”? Сумеет ли он подобрать какой-нибудь кибернетический аналог метафоры про арку и осознать, что компьютеры не могли возникнуть самопроизвольно и были порождены некоей более ранней разновидностью накапливающего отбора? Сможет ли он додуматься до деталей и воссоздать ДНК — этот гипотетический древний репликатор, павший жертвой электронной узурпации? И будет ли он достаточно прозорлив, чтобы догадаться, что и сама ДНК была узурпатором, отнявшим власть у еще более загадочных и древних репликаторов — кристаллических силикатов? Если он будет отличаться поэтическим складом мышления, то, возможно, усмотрит даже своеобразную справедливость в том, что жизнь вернулась к своим кремниевым формам, а ДНК была всего лишь интермедией, хотя и продлившейся больше трех эонов.

Это все уже из области научной фантастики и может показаться надуманным. Но не суть важно. Важнее, что и сама “глинистая” теория Кернса-Смита, и более традиционная теория органического первичного бульона могут выглядеть надуманными и малоубедительными. Не кажутся ли вам обе эти теории страшно неправдоподобными? Не считаете ли вы мистикой то, что хаотично двигающиеся атомы объединились в молекулу, способную к копированию себя самой? Я-то время от времени считаю. Однако давайте взглянем на проблему чудес и неправдоподобия более пристально. Я собираюсь доказать вам один парадоксальный, но оттого лишь более интересный тезис. Заключается он в том, что если бы происхождение жизни не казалось нашему человеческому сознанию чем-то сверхъестественным, то нам, ученым, следовало бы даже слегка забеспокоиться. Теория, кажущаяся обыденному человеческому пониманию невероятной, — это именно то, что нам нужно, когда речь идет о возникновении жизни. Этой теме, по сути, сводящейся к вопросу “что считать чудом?”, будет посвящен остаток главы, которую вы читаете. В каком-то смысле мы разовьем начатые ранее рассуждения о миллиардах планет.

Итак, что же мы называем чудесами? Чудо — это то, что происходит, но является чрезвычайно удивительным. Если мраморная статуя девы Марии вдруг помашет нам рукой, мы должны будем счесть это за чудо, поскольку весь наш опыт и все наши знания говорят нам, что мрамор не ведет себя подобным образом. Я только что выругался: “Разрази меня гром!” Если бы в меня тут же ударила молния, это можно было бы расценить как чудо. Однако ни то ни другое событие не является абсолютно невозможным с научной точки зрения. Их следует считать всего лишь крайне маловероятными, причем первое — намного более невероятным, чем второе. Молнии ударяют в людей. Любого из нас может ударить молнией, но в каждую конкретную минуту вероятность этого довольно низка (впрочем, в “Книге рекордов Гиннесса” есть прелестное фото одного мужчины из Виргинии, которого прозвали “человеком-громоотводом”, госпитализированного после седьмого удара молнией с выражением ужаса и изумления на лице). Чудесным в моей гипотетической истории является только совпадение между ударом молнии в меня и тем, что я призвал на свою голову это несчастье.

Совпадение — это множественная невероятность. В любую отдельно взятую минуту моей жизни вероятность того, что в меня ударит молния, составляет, даже если брать с запасом, всего лишь 1 к 10 млн. Вероятность того, что я стану призывать на себя громы и молнии, также в каждую конкретную минуту очень невелика. За прожитые мною к настоящему моменту 23 400 000 минут я сделал это всего однажды и сомневаюсь, что придется когда-либо еще, так что давайте оценим шансы как 1 к 25 млн. Чтобы рассчитать вероятность совпадения обоих этих событий в любую конкретную минуту моей жизни, надо перемножить их вероятности между собой. По моим грубым подсчетам, это будет где-то один к 250 трлн. Случись со мной столь невероятное совпадение, я решил бы, что это чудо, и в дальнейшем попридержал бы язык. Но, пусть вероятность такого совпадения крайне мала, мы все же можем ее вычислить. Она не равна в буквальном смысле нулю.

Что же касается мраморной статуи, то молекулы мрамора непрерывно перемещаются туда-сюда в случайных направлениях. Движения различных молекул гасят друг друга, и потому в целом рука статуи остается неподвижной. Однако, если по чистой случайности все молекулы одновременно переместятся в одном и том же направлении, рука пошевелится. Если потом они точно так же одновременно двинутся обратно, рука вернется на место. Ровно в такой степени это возможно. Мраморная статуя может помахать нам. Вероятность такого совпадения невообразима, но не неисчислима. Один наш физик любезно рассчитал ее для меня. Всего времени, которое существует Вселенная, не хватит, чтобы записать все нули у получившегося числа. Примерно с такой же степенью вероятности корова может перепрыгнуть через луну. Вывод на этом этапе рассуждений следует такой: наши вычисления способны зайти в область чудесного гораздо дальше наших представлений о том, что считать правдоподобным.

Давайте-ка задержимся на этом вопросе: что мы считаем правдоподобным? Вещи, которые мы можем счесть таковыми, представляют собой узенькую полоску посередине широкого спектра тех событий, которые на самом деле могут случиться. Порой она более узка и по сравнению со спектром тех событий, которые действительно имеют место. Тут хорошо подойдет следующая аналогия. Наши глаза приспособлены иметь дело с узким диапазоном электромагнитных частот (тех, что мы называем светом), находящихся где-то посередине широкого спектра с длинными радиоволнами на одном конце и с коротковолновыми рентгеновскими лучами на другом. Мы не видим лучей, располагающихся за пределами нашей узенькой полоски, однако мы можем производить расчеты с ними и создавать инструменты, которые их улавливают. Точно так же нам известно, что масштабы пространства и времени сильно превосходят область того, что мы в состоянии себе отчетливо представить, — как с большей, так и с меньшей стороны. Нашему разуму неподвластны огромные дистанции, с которыми имеет дело астрономия, и малые расстояния, которыми занимается ядерная физика, но мы можем изобразить их в виде математических символов. Наш разум не может представить себе период времени длиной в пикосекунду, но мы в состоянии производить вычисления с пикосекундами и создавать компьютеры, которые производят вычисления за пикосекунды. Не может он представить себе и периода времени длиной в миллион лет, не говоря уже о тех тысячах миллионов лет, которые геологи ежедневно используют в своих расчетах.

Подобно тому как наши глаза видят только ту узкую часть спектра электромагнитных излучений, к которой приспособлены естественным отбором, наш мозг тоже устроен так, чтобы понимать расстояния во времени и пространстве только в пределах узкой полоски значений. Можно предположить, что у наших предков не было необходимости иметь дело иметь дело со значениями, выходящими за рамки повседневной пользы, и потому у мозга никогда не вырабатывалась способность представлять себе эти значения. Вероятно, неспроста размер нашего тела длиной в несколько футов находится приблизительно посередине диапазона тех расстояний, которые мы в состоянии вообразить. А продолжительность нашей жизни длиной в несколько десятилетий примерно посередине диапазона сроков, которые мы можем себе представить.