Посмотри на меня - Маша Трауб

Измененная реальность, человеческое сознание, которое ищет любые способы, чтобы сохранить рассудок. Не впасть в столь вожделенное безумие. Поэтому мы смеялись, когда ты, трехлетка, материлась как сапожник. Закрывали глаза на случайные связи, внебрачных детей собственных мужей. А что оставалось? Разводиться? Нет, выжить там можно было только в паре. В одиночку не справишься. Да и куда бы я поехала? Навыки? Идеально гладить рубашки, готовить еду и не реагировать на солдафонский юмор. А еще – укладывать бездыханное тело, терпеть ночами перегар, запах чужих духов. Это не просто зависимость, а рабство. Я принадлежала твоему отцу.

Кому вообще тот гарнизон понадобился? Почему военный городок располагался в той местности? Или кто-то из начальства по пьяни ткнул пальцем не в то место на карте, а подчиненные не рискнули спорить, ответили «есть» и выполнили приказ? Не от кого было там защищаться – граница далеко, главные города тоже. Даже учения в нашем гарнизоне проваливались. Зимой – сугробы по пояс. Отправляли солдат дорожки чистить, а это как красить траву зеленой краской. Они, бедолаги, чистят, а дорогу тут же заносит. Весной воды по колено и грязь непролазная, ни пройти, ни проехать. Только машины гробить. Пока от дома до магазина дойдешь, устанешь как собака. Единственная подходящая обувь – резиновые сапоги. Идти везде недалеко – десять минут медленным шагом до библиотеки, школы, магазина, лазарета, если в сухую погоду. Но зимой и весной хорошо если за сорок доползешь. Еще ветер. Всегда. Зимой пурга, осенью и весной ледяной, до костей пробирает. Окно лишний раз не откроешь – по полу сквозняк завывает. Летом тоже не лучше. Еще вчера было холодно, а сегодня жара обрушивается, как в пустыне – липкая, изматывающая. Ходишь мокрый насквозь. Комбинация, нижнее белье уже через полчаса становятся мокрыми, хоть выжимай. Военная форма совершенно не приспособленная к местным погодным условиям, но кто об этом подумал? Выдали по стандарту. На летнюю форму переходили в середине апреля. Ни раньше, ни позже, хоть умри. А в нашем поселке в зимней до начала июня не вспотеешь. В мае случались жестокие заморозки. В летних рубашках и штанах можно было дуба дать. Но как-то выкручивались – по две пары надевали. Старослужащие оставляли себе зимнюю – Протасов закрывал на это глаза. Зиму еще хоть как-то переживали, хотя обморожения случались регулярно. Летом совсем тяжко становилось. Лазарет был переполнен – солдатики в обморок падали, тепловые удары. Жалко их было до слез. А ничего не сделаешь. Один ответ – по уставу положено.

Осень давала некоторую передышку. Бабье лето в той местности всегда было теплым, солнечным, радостным, настоящим. Неделя, максимум полторы, счастья. Все выходили гулять. Ходили к чахлой речушке, скорее, грязному ручейку, со смешным названием Рака, которую, конечно же, переименовали в понятное «раком». Двусмысленных шуточек на эту тему хватало. Мы смеялись даже им. Я не любила гулять, до сих пор не люблю. Идешь и понимаешь, что знаешь абсолютно всех. Ни одного незнакомого лица. Нужно остановиться, обменяться приветствием. Несуразная, глупая и бессмысленная попытка вести светскую жизнь в условиях, когда от обычной хочется в этом грязном ручье утопиться. Но вежливо раскланивались, кивали. Наряжались специально на эти променады. Абсурд, который позволял сохранить рассудок. Пусть не совсем здравый. Там можно было выжить, не уйти в черную депрессию, не пустить себе пулю в висок из табельного оружия мужа, только благодаря этим условностям. Духи завезли – значит, нужно покупать. Водолазки вошли в моду – значит, надо купить и носить. Пикник организовывают – как не пойти, приглашали ведь. Обидятся, если не придем. День рождения отметить – не поймут, если не накроешь стол и не позовешь.

Осенью устраивались самые грандиозные пьянки. Бабье лето каждый год приносило двух-трех утопленников, хотя уж как им удавалось захлебнуться в речушке, в которой глубина по колено? Кому предназначено, тот и в чашке с водой утонет – так все считали.

Это страшно на самом деле. Когда все чувства, эмоции зависят не от тебя. Когда перестаешь реагировать на смерти, болезни, трагедии. Они случались каждый день – с твоими друзьями, соседями, знакомыми. К ним тоже привыкаешь быстро, слишком быстро.

В поселке, как я уже говорила, устраивали праздник по любому поводу, считая это законным основанием напиться до беспамятства. Хотя в обычные дни поводов не требовалось – и так напивались чуть ли не каждый вечер. Я только потом вдруг вспомнила, какой праздник ни разу не отмечали в гарнизоне – свадьбу. Дни рождения, юбилеи, поминки, девять дней, сороковины, рождение сына, дочери – все было, кроме свадеб. Страстные романы, случайные интрижки, адюльтеры случались. Но ни одна влюбленность, ни одна связь не имела логического завершения, кроме внеплановой и неожиданной беременности. Но даже это не вело молодых и не очень людей, свободных и не свободных, дальше – в загс, создавать новую ячейку общества. Место было будто проклято, не давая возможности людям прорасти там корнями. Строить дом, растить детей, сажать дерево. Да и деревья там не приживались, сколько ни пытались устроить, пусть чахлую, аллейку. Бедный полковник Протасов, пытавшийся возделывать огород, как только ни бился, какие удобрения ни сыпал, как ни заставлял солдат перекапывать грядки, не смог даже чахлый картофельный кустик вырастить. Ничего не приживалось – ни морковка, ни редиска. Даже грядка с зеленью – петрушкой, укропом – и та выдавала чахлый нервный росток, который загнивал под ливнем или засыхал от жары.

Так о чем я? О другом взгляде. Иногда ты сам себя не видишь, перестаешь даже в зеркало смотреться за ненадобностью. А что там разглядывать? Скорбные морщины-борозды? Седину в тридцать лет? Потухший взгляд? Я никогда не любила фотографироваться. Я себе не нравилась. Красавицей меня сложно было назвать даже в молодости. Как вежливо говорили тогда, «в вас нужно всмотреться». Только твой отец в меня не всматривался и не собирался. Он сразу понял, что я никуда от него не денусь. Буду всю жизнь ему тапочки в зубах подносить, как верная собака. Стану хорошей и, главное, послушной женой. Буду рожать столько, сколько он позволит. Позволил только тебя. Если бы я знала это раньше… Ты была долгожданным ребенком, любимым. Я ходила счастливая. Степа с меня пылинки сдувал. Наступило то самое ощущение полноты, осознанности. Я знала, что должна делать, ради чего жить – Степы и тебя. Радовалась, что мне муж такой достался. Не требовал мальчика. Был рад девочке. Но вдруг я опять забеременела. Тебе едва годик исполнился, я еще грудью кормила. А женщины в роддоме говорили – пока кормишь, точно не забеременеешь. И вдруг опять. Я даже не сразу поняла. Измучилась с маститом, с тобой – ты плохо спала, плакала. То сыпь, то срыгивания, то еще что-то. И у меня вдруг тошнота, рвота. Думала, съела что-то не то. Или от нервов. К врачу пошла грудь проверить – язвы никак не заживали, чем только не мазала. Тебя надо было от груди отучать, но я все не могла. Ты так плакала, что у меня сердце разрывалось. Проще было грудь дать, чем терпеть. Пришла с маститом, вышла с беременностью. Помню, как сидела на лавочке перед больницей и плакала. Не знала, что делать. Понимаешь, я, как маленькая, боялась сказать Степе про беременность. Как маме не говорят про порванные колготки или полученную двойку. Так и я. Не за себя переживала, не за собственное здоровье. Странно, да? Настолько зависеть от другого человека. Я бы сделала так, как он скажет. Лишь бы не сердился. Сейчас вспоминаю и думаю – ну какая дикость. Как я могла так думать, чувствовать, поступать с собой, своей жизнью, собственным ребенком? Твой отец сказал, что ему тебя хватает. И он больше не хочет детей. Аборт я делала в городе, в больнице, которая считалась лучшей. Степа тогда даже за анестезию заплатил. Но-шпу вкололи и дали две таблетки анальгина. Вот и вся анестезия. Не знаю, как выдержала. Хотела умереть, лишь бы уже не чувствовать эту боль. Срок был приличным. Выскребали. Больше я родить уже не могла.