Сицилия: Сладкий мед, горькие лимоны - Мэтью Форт

* * *

Въезд в Палермо стал очередным суровым испытанием для моей нервной системы. Здесь не было такого столпотворения, как в Неаполе, и булыжных мостовых, испытывающих технические возможности скутеров, однако и Палермо предъявлял к моей «Монике» свои, весьма специфические требования.

В целом сицилийцы произвели на меня впечатление относительно законопослушных водителей. Правда, их манера вождения отличается чрезвычайной соревновательностью. Кто-то даже говорил, что, если вы на дороге позволяете обогнать вас другим, это воспринимается как нечто возмутительное; могут даже выпалить, что ваша мать была проституткой. Если все правда, то добродетельность сицилийских женщин не вызывает никаких сомнений. Однако при этом водители внимательно следят за действиями других участников движения. И останавливаются на красный свет. Преимущественно. И они стараются не прижимать меня к тротуару, хотя при случае тут же пускаются на обгон или срываются с места без предупреждения, разворачиваются в потоке машин и паркуются под углом сорок пять градусов к тротуару, создавая тем самым преграду, подобную скале, поднимающейся из реки, или, если описать движение в Палермо, схожую с селевым потоком.

Наиболее непостижимыми его участниками были мои товарищи — водители скутеров, которые управляли своими машинами, не думая ни о других водителях, ни о правилах дорожного движения, ни о собственной безопасности, ни о законах физики. Они — а их было великое множество — шныряли из ряда в ряд, вклинивались между бамперами, проскальзывали между грузовиком и автобусом, появлялись то справа, то слева от меня, не обращая никакого внимания на мои попытки двигаться в одном ряду.

Но это еще не все. Казалось, система улиц с односторонним движением тщательно продумана специально для того, чтобы увести меня как можно дальше от того места, куда я ехал. Отсутствие осмысленных дорожных знаков заставляло меня на большой скорости принимать решения, от которых зависели мой рассудок, а вероятно, и жизнь. Единственной реакцией на подобный бедлам было полное отключение сознания и отказ от мыслей о прошлом и будущем. Так я и поступил, положившись на Англию, Гарри и святого Георгия.

* * *

Проведя несколько дней в прогулках по Палермо, я так и не смог освоиться в этом городе. Но меня утешало, что я не первый, кто оказался в подобном положении. Гёте, посетивший Палермо в 1787 году, с присущей ему непредвзятой наблюдательностью, отметил в своем путевом дневнике, что «осматривать город легко, а ориентироваться в нем трудно». Для него это была чисто физическая проблема: «легко, потому что город пересекает улица длиной в одну милю, идущая от нижних ворот до верхних, от моря до горы, и которую практически посередине пересекает другая улица. То, что находится на этих двух улицах, найти очень просто, но на внутренних улицах приезжий быстро теряется и без посторонней помощи ему не выбраться». Во многом эта характеристика Палермо справедлива и поныне, хотя я мучился другой проблемой: от меня ускользала присущая городу идентичность, его неотъемлемый характер. Казалось, у Палермо нет центра — ни физического, ни метафизического.

В известной мере это город, изолированный от остальной Сицилии, самодостаточный, окруженный кольцом гор, богатый, космополитичный, независимый. У меня было чувство, что, в то время как остальная Сицилия смотрит на Палермо в качестве своей столицы, он по-настоящему интересуется только самим собой.

Когда-то земля вокруг города — Золотая Раковина — считалась ценнейшей для сельского хозяйства, потому что здесь в изобилии росли лимоны, которые развозили отсюда по всему миру. В период беззакония, наступивший после изгнания Бурбонов и их приспешников, землевладельцы для защиты своих рощ нанимали специальную охрану. Эти приверженцы закона и порядка оказались настолько эффективными, что рисковали остаться без работы, пока им не пришла в голову гениальная мысль: создать собственные банды грабителей и защищать рощи от них — типично сицилийская запутанная версия превращения егерей в браконьеров. Егеря-браконьеры придумали «шумовую завесу», которая постепенно формализовалась в культуру, превратившуюся затем в мафию, и с тех пор Сицилия собирает урожай горьких лимонов.

При всей своей независимости и самодостаточности Палермо был настолько неоднородным, насколько это вообще возможно для города: освещенный солнцем и тенистый, обновленный и разрушающийся, поддельный и подлинный, античный и современный, арабский, норманнский, барочный, с низкой рентой и с высокой рентой, шумный и тихий, упорядоченный и беспорядочный, поднимающийся вверх и спускающийся вниз, с современными широкими бульварами и с узкими, винтовыми улочками, перетекающими одна в другую и забитыми заведениями кустарей — портных, брадобреев, граверов, булочников, краснодеревщиков и изготовителей гипсовых форм.

Это был и очень зеленый город, наполненный густым влажным воздухом, напоенным ароматом растений. Земля Палермо щедра: субтропические деревья и кусты чувствовали себя здесь великолепно, они прорывались сквозь стены и ограды, заведя толстые, плотные, свежие листья; всюду можно было увидеть пальмы, увешанные каскадами золотисто-коричневых фиников, и заросли блестящей, яркой, роскошной бугенвиллеи.

Палермо был похож на один из тех некогда могущественных городов Центральной Америки или Камбоджи, которые когда-то человек отвоевал у буйно растущих джунглей, но которые снова оказались под угрозой быть захваченными растениями.

В городе все еще оставались видны следы войны, закончившейся более шестидесяти лет тому назад, особенно в районе Кальса. Однако столицу портило не только это, ничуть не меньше ее уродовали небрежность и зверства архитекторов: отвратительные жилые дома и офисные здания. Возможно, такие городские визуальные чудовища можно объяснить реакцией на всеподавляющий вкус тех, кто строил церкви и дворцы, принять их за наглядное прощание со стандартами прошлого и за объемное утверждение, что отныне власть принадлежит другим. Но с другой стороны, они могли быть просто результатом деятельности продажных политиков и купивших их представителей преступного мира и полного забвения таких понятий, как вкус и благопристойность.

Впору заламывать руки и рыдать по поводу уничтожения того, что когда-то считалось одним из самых соблазнительных европейских городов: «Это древний и элегантный город, великолепный и изящный. Созерцать его — одно удовольствие», — писал в двенадцатом весе арабский путешественник и ученый Ибн Джубайр. В таком виде Палермо во многом сохранился вплоть до начала Второй мировой войны. Даже сейчас в городе еще достаточно готических, норманнских, арабских и барочных руин и зданий в стиле модерн, позволяющих представить себе его прошлое очарование, богатство и культуру. Но очарования, богатства и культуры не хватило, чтобы противостоять варварству послевоенных лет, повлиять на филистерство коррумпированного политического процесса и на грубую силу мафиозных кланов.

В известном смысле мафия представляет собой самую совершенную форму свободного предпринимательства. Какими бы ни были ее исторические корни, сегодня она не имеет ни моральной базы, ни философского обоснования, ни религиозных оснований для своего существования. Она просто существует. Оправдание мафии — в самом факте ее существования. И оно нужно только для того, чтобы демонстрировать свою власть и делать деньги; и, как Энтони Сэмпсон однажды написал о морали лондонского Сити, для нее «хорошо то, что прибыльно, а то, что неприбыльно, — плохо». Мафия довела этот принципиальный посыл до его логического конца: она уничтожает любого, кто может помешать этому процессу, и Палермо — живой свидетель эффективности подобного подхода.